Страница 47 из 74
Детеныш налетел на внезапно возникшую преграду, упал, но сразу же вскочил. Он закричал еще громче и начал бить крохотными кулачками по толстому бивню:
– Дур-рак волосатый! Это же не мы! Понимаешь, НЕ МЫ!!! Мы не знали!!! Мы сено делали! А-а-а!..
Эмоциональную волну, порыв этого детеныша Рыжий воспринимал хорошо. Он даже как-то смутно догадывался о содержании: двуногие изменились не все, вот эти вроде бы остались прежними. Но что это меняет? Он приподнял бивень повыше, чтоб не придавить ненароком. Детеныш с ревом устремился вперед, и Рыжий едва успел остановить его концом хобота – схватить, правда, не решился. И произошло странное: детеныш подпрыгнул, вцепился в волосы, покрывающие хобот, подтянулся и, цепляясь ногами и руками, полез вверх. Рыжий боялся пошевелиться, и вскоре ребенок исчез из поля зрения – мамонт лишь чувствовал, что кто-то висит на шерсти, покрывающей основание хобота и переднюю часть головы. На всякий случай он приподнял ее и понял, что двуногий детеныш переползает через лоб, прикрытый челкой, и подбирается к впадине между затылком и жировым горбом. Веса этого существа мамонт не чувствовал. Ему было немного щекотно и… почти приятно. Он бы улыбнулся, если б умел., С ним никогда не играли детеныши – когда он водил стадо, мамаши не разрешали малышам приближаться к суровому и грозному вожаку.
Мамонт шумно воздохнул, переступил с ноги на ногу: перед ним стоял знакомый двуногий. Он, кажется, обращался к детенышу:
– Слезай! Слезай сейчас же, идиот несчастный! Я кому говорю?!
– Не слезу! Так и буду тут сидеть! Буду сидеть, пока он не скажет, что это не мы! Не мы колючки поставили!
– Дурак, – вздохнул Семен, – какая ему разница, кто поставил колючки?!
– Все равно не слезу! Пока он обижаться не перестанет!
– Дурак… – Семен обессиленно опустился на землю. Некоторое время сидел, опустив голову, потом посмотрел на Рыжего и тихо попросил: – Сними его, а?
– «Живым? – спросил мамонт и приподнял хобот. – Я не вижу его».
– Тогда не трогай! – вскинулся человек, но сразу вновь обмяк. – Весь мир против меня, весь мир…
– «Кто это? – спросил мамонт. – Почему он?»
– Это – мой сын, – ответил человек. – Только ты все равно не поймешь, что это значит.
Полученный «мыслеобраз» был мамонту знаком: «Так кормящая самка воспринимает детеныша, которого сама родила и еще не начала смешивать с другими. Только все это касается самок и никогда – самцов. Двуногий – не самка, почему же у него это так? Почему данный конкретный детеныш представляет для него такую большую ценность? Впрочем, что мне за дело до переживаний падальщиков? Пускай сами разбираются друг с другом…»
Мамонт повернулся и двинулся прочь – ему больше нечего было здесь делать. Он хотел есть, на него давил новый долг перед «своими».
– Стой! – приказал Семен. – Стой и слушай!
Очень давно никто ничего не приказывал Рыжему, не заставлял выполнять чьи-то желания. Он настолько отвык от этого, что сразу и не сообразил, в чем дело, а просто выполнил требование двуногого. А тот говорил:
– Да, мир снова изменился – для нас, для меня. А для тебя, для «твоих» он все еще прежний. И я буду сражаться, чтобы он таким и остался! Буду убивать двуногих, которые пытаются нанести вам ущерб. Если я, если мои люди победят, мы сделаем безопасными ваши пути. Тебе не придется прокладывать новых. Ну, а если победят нас… Тогда продолжим этот разговор в Верхнем или Нижнем мире. Ты понял? – Ни черта ты не понял, – сбавил тон Семен. – Мамонты не воюют друг с другом, не делятся на племена и кланы. А мы любим разделяться и убивать других…
И вновь твердо и властно:
– Моя женщина погибла. Дело моей жизни рухнуло. Жить незачем. Но остался долг – и я расплачусь. Расплачусь с вами за людей. Во всяком случае, постараюсь.
Потом человек издал несколько звуков, которые не сопровождались мысленными посылами, и мамонт не понял их:
– Юрка, слезай! Слезай, кому говорят?!
– Не слезу!
– Он же сейчас уйдет!
– Ну и что? Все равно не слезу!
– Дурак…
Семен долго незряче смотрел вслед уходящему мамонту. Даже когда тот скрылся за перегибом склона, он все еще продолжал смотреть. Пустота в его груди сгустилась и затвердела – до звона. Семхон Длинная Лапа потрогал ее, постучал по ней и повернулся к двум охотникам, молча наблюдавшим всю эту сцену:
– Ваши лошади могут ходить под седлом?
– Да.
– И седла есть?
– Есть.
– Я заберу обеих.
– Бери.
Главные люди укитсов совещались целый день и никак не могли прийти к единому мнению. Результат «судебного» сражения был скорее отрицательным, чем «ничейным», – с этим соглашались почти все. Никто не усомнился в верности базовой концепции «укитсизма» – конечно же, дело не в ней, а в недостаточном рвении самих укитсов. Одной из причин военной неудачи (то есть недовольства первопредка Уксы, а возможно, и самого Умбула) является то, что не все «еретики» среди имазров и аддоков были сразу истреблены. Впрочем, кое-кто из старейшин считал, что все проще – предки в очередной раз оголодали и пожаловались кому следует. Они, укитсы, оказались ленивыми и жадными: по этой земле бродит масса магической пищи, а они ограничились лишь пассивным «кормлением» – расстановкой колючих ловушек. Впрочем, все, вместе взятые, мнения старейшин весили меньше, чем мнение главы клана. Нарайсин же считал результат битвы очень дурным предзнаменованием.
Семен рывками распахнул дверь и шагнул в избу. Там находился лишь Медведь, который поднялся ему навстречу. Семен подошел, схватил старейшину за грудки и, скрутив в кулаках его меховую рубаху, приподнял над полом.
– Всех – сюда! Всех, кто может носить оружие. Я поведу!
– Руки убери! – прохрипел Медведь. И вдруг хищно и почти радостно оскалился: – Наконец-то я вновь вижу ярость первозверя!
Он что-то сделал руками. Семен почувствовал резкую боль в обоих боках сразу и отпустил захват. Старейшина одернул рубаху:
– Щенок! Все давно уже здесь. И ждут тебя, урода косорукого…
Большинство из них были совсем молодыми парнями – неандертальцами и кроманьонцами. Над небольшой толпой виднелись темные лица четырех питекантропов. Эта толпа молча пришла в движение – растянулась и выгнулась полукругом перед худым всклокоченным человеком. В его буйной шевелюре еще осталось несколько темных прядей, но издалека он выглядел совсем седым, как когда-то.
– Все вы прошли посвящение, все умеете сражаться, – произнес Семен. – Я всегда говорил вам, что любое убийство – это грех, даже если оно вынужденное. Те, кто пойдет со мной, не будут сражаться, не будут снимать скальпы и хвастаться победами. Мы будем просто убивать – без ярости и гнева, будем очищать этот мир от скверны. Каждый возьмет на себя грех, станет виновным – добровольно, ради общего Служения людей. Кто хочет – поднимите руки, как… как когда-то.
Вполне возможно, что укитсы решили-таки уйти. Может быть, они собирались сделать это прямо на другой день. Но не смогли.
Ночью безумие охватило степных волков. В это время года им хватает пищи, но они, казалось, сбежались со всего света и атаковали табуны домашних лошадей. Лишь немногие сильные жеребцы и кобылицы смогли спастись. Их долгий стремительный бег закончился далеко в степи – для людей они были потеряны навсегда. Верные хозяевам сторожевые собаки погибли. Выжили лишь самые трусливые или умные, забившиеся в глубину человеческих стойбищ. На многие сотни километров вокруг под людской властью осталось лишь два десятка лошадей, загнанных за частокол из кое-как ошкуренных, потемневших от времени бревен.
Конечно же, это был гнев духов, а может быть, и самого Умбула. Его причина имазрам и аддокам была ясна – до прихода сюда укитсов такого никогда не случалось. Мрачные, сами испуганные, татуированные воины убивали тех, кто говорил это вслух.
Ночь, темное время суток – это межвременье. В темноте исчезают границы между мирами. По ночам никто из людей не воюет, не охотится, не отходит далеко от огня, даже чтобы справить нужду. Неандертальцы хорошо видят в темноте. И то, что они в ней видят, заставляет их бояться и уважать ее с особой силой. Так было всегда. Но мир изменился.