Саркофаг

Зато они очень любят рассказывать пошлые анекдоты про глупых блондинок. А прислушаться, о чем треплются с такими же «мужиками», – уши завянут: «А я такой еду… а он подрезал… а я его… о-о-от… а гаишник, сволочь… а я ему… а он… о-о-от… короче, а тот козел… а я… я… я… я… я-я-я-я-я!» Нет чтоб: «Знаете, вчера я наконец-то затащил супругу на выставку Клода Моне!» Или: «Недавно перечитал Мориака, знаете, совсем другое впечатление, нежели раньше. А эта его вещь, „Мартышка“, просто потрясает до глубины души, советую всем прочитать!» Или…

Впрочем, что выдумывать? Так и будут гундосить, в лучшем случае про футбол, про машины да про себя любимого, того не понимая, что любой нормальной женщине с таким вот «мужиком» откровенно скучно! А если он еще и в постели не ах, хотя и думает, что очень даже ах, то и вообще – туши свет, сливай масло!

Ах, женщины, красавицы, умницы, как же вы себя недооцениваете-то?! Куда лучше оплачивать услуги любовника, чем тащить на себе груз в виде вечно пьяного, ни к чему не пригодного муженька. Что-что? Когда-то, наверное, была любовь?

И куда ж все делось?

Вот такие вот мысли почему-то пришли в голову Тихомирову, едва только Гуля затворила за собой дверь. В конце концов, за что на нее обижаться-то? По здравом размышлении совершенно не за что! Скорее уж ей… Ишь, явился – не запылился. А засунуть свой глупый мужской шовинизм в задницу слабо?

Максу после всех этих мыслей уже было не слабо.

Дверь снова открылась:

– На вот чайник…

– Гуля! Спасибо тебе большое! Мне действительно нужно было просто переночевать, без всякой задней мысли… Ты, пожалуйста, меня извини, за то что не вовремя…

– Ну уж… – Девушка явно смутилась. – Не за что, ночуй спокойно.

– А завтра я рано-рано уйду. Ключ где оставить?

– В ящик брось, если не трудно. Я часов в десять приду – заберу.

– Ну, вот и славненько. Счастливо погулять, Гуля!

– Спасибо…

Гульнара на миг задержалась в дверях, обернулась и, чмокнув Максима в губы, тут же ушла.

Тихомиров прилег на кушетку и снова задумался, все на ту же тему – взаимоотношений мужчин и женщин. Вдруг вспомнился один случай, еще из той, дотуманной жизни, когда какой-то мужик, припарковав у супермаркета разукрашенную и оклеенную немыслимыми наклейками «семерку», вдруг аж затрясся весь, увидев вылезающую из крутейшего джипа симпатичную, лет восемнадцати, девушку, кстати блондинку. Этот вот черт, из «семерки», только и смог просипеть явную гнусность: «Во, насосала!»

О, реакция юной красавицы была достойна всяческого восхищения: она вытащила телефон, нажала кнопку и ожгла «семерочного» ухаря презрительным взглядом: «Сейчас позвоню – ты у меня на вертолет насосешь!»

И что ей сказал в ответ мужичок? Правильно – предпочел поскорее ретироваться. Страшно стало: а вдруг и правда позвонит, кто знает, кто там у нее отец, муж, любовник?

Вот ведь бывают же люди, готовые из зависти оскорбить совершенно им незнакомого человека, тем более красивую юную девушку. Да ладно оскорбить, а то ведь… Еще у одного тихомировского знакомого лет пять назад сожгли дачу. Тоже просто так, из зависти, «штоб не выпендривался». И дача-то была – конура, а вот поди ж ты! А знакомый всего и сделал-то – кусты на французский манер подстриг – ромбиками, конусами, квадратиками. Кого-то задело… из таких вот козлов, что любят рассказывать всякие гнусности про блондинок.

В коридоре вдруг послышался шум, приглушенные голоса, шаги… Вот скрипнула дверь… Захлопнулась… Снова открылась.

Кто-то тихонько постучал в комнату:

– Макс! Забыла спросить, может, тебе денег взаймы надо? Ты говори, не стесняйся, червонец я свободно могу дать, даже больше…

– Нет, Гуленька, спасибо. Лучше скажи, где утюг взять? И это, мне бы трико какое-нибудь.

– Утюг под шкафом тетка всегда держала. А трико… В шкафу мужа ее покойного кое-какие вещи – бери, можешь хоть навсегда. Все равно потом скажет, что я их продала. Всегда так говорит… Так что пользуйся.

– Спасибо. Удачи, ма шери!

– И тебе…

Снова шаги. Хлопнула дверь…

И снова стук!

– Товарищ милиционер, это вы в засаде у нас? – Странный такой голос, не поймешь – то ли мужской, то ли женский. Хрипловатый шепот.

– Да, в засаде.

– Вот и прекрасно! Знаете, мне надо вам кое-что сообщить… Нет-нет, не нужно открывать дверь, я вам конвертик снизу просуну… Вы уж передайте там куда следует.

Максим ничего не ответил, просто включил свет – в засаде так в засаде, чего уж теперь от соседей скрываться-то?

Нагнувшись, вытащил из-под шкафа утюг, поставил на стол, улыбнулся: рядом с чайником стояла тарелочка с бутербродами… Ох, Гуля, Гуля, лучше бы и не приносила. Только аппетит распалять. Еда-то вся, а пуще того питье, только там, в Шушарах.

Сняв куртку и джинсы, Тихомиров отыскал в шкафу ненужную, по его мнению, тряпочку и, как мог, оттер одежку от грязи, выгладил, запечатал в полиэтиленовые, от каких-то теткиных шмоток, пакетики – лейбаком вверх, разумеется!

А ничего получилось, как здесь говорят, фирма!

В коридоре вдруг послышались чьи-то крадущиеся шаги, затихли напротив двери, что-то зашуршало…

Понятно – принесли обещанную анонимку!

Разложив на софе вытащенную из шкафа мужскую одежду, Максим любопытства ради вытащил просунутый под дверь конверт, развернул:

«Дорогой товарищ уполномоченный! Прошу обратить ваше самое пристальное внимание на жильцов нашей квартиры, а именно Кашарьянца Ашота Ивановича, семью Вербиных, Каракотовых (супругов), о Гульке уж не пишу – шалава она, вам известная, а вот об Олимпиаде Егоровне Деткиной, тетке ее, тоже молчать не могу. Теперь по порядку. Кашкарьянц – ему все время приходят посылки, фрукты и все такое – не торгует ли он ими на рынке? Слишком уж шикарно живет, жирует, в кино почти каждый день ходит, а недавно приемник себе купил и антисоветчину по ночам слушает. Вербины – та еще семейка, и сын у них двоечник (не пионер!), и дочка скоро станет такая же шалава, как и Гулька. А сама Вербина Катерина… А теперь – про Олимпиаду… А вот что замечено за Каракотовыми… И совсем забыла про Тимофеева Гришку, а он, стервец…»

Бросив записку в стоявшее под столом решетчатое мусорное ведерко, Тихомиров обвел разложенные предметы одежды задумчивым взглядом. Да-а… Картина, представшая его избалованному углеводородным российским изобилием взгляду, являла собой весьма унылое зрелище. Какие-то сиротские, похоже, что еще довоенные брюки жуткого розовато-коричневого цвета и короткий пиджачок в веселую серо-зеленую клеточку больше подошли бы клоуну, нежели нормальному человеку, особенно в сочетании с плюшевой рубашкой, манжеты которой давно превратились в бахрому. Судя по всему, Гулина тетушка отличалось некоторой гм-гм… скупостью и ничего не выбрасывала.

Подумав, Тихомиров снова подошел к шкафу…

И снова в коридоре послышались шаги – быстрые… нет, лучше сказать торопливые. Шшурх! – и под нижним косяком двери появился голубоватый конверт. Да что они тут – почтовый ящик устроили?

«Уважаемый товарищ майор, гражданин начальник! Я, как советский человек, не могу молчать о всех гнусностях, творимых в нашей двадцать второй квартире лицами, ее населяющими, а конкретно…»

Судя по отсутствии фамилии Кашкарьянца, это и был автор.

Отправив записку в мусорку, Максим опять пошарил в шкафу… Вытащенные оттуда треники с отвислыми коленками его тоже не очень порадовали, а вот серо-черные габардиновые брюки пришлись как будто впору, только сильно жали и на, гм, задней части, пониже кармана, зияли кожаными заплатками. Да и коротковаты были – едва доходили до щиколоток… Что ж, придется надевать эти – выбора нет. А рубашку, вот ту, розовую, с оторванным левым манжетом, навыпуск – заплатки и прикроются, а рукава закатать по локоть… Так…

Черт! Да когда же они угомонятся-то?

Под дверью снова появилось что-то белое… На это раз так и было озаглавлено: «Донесение»… То есть даже не «донесение», а «данесение», судя по орфографии и почерку, его написал вербинский сынок-двоечник.