«Злой город»

Зато мы захватили татарина, и довольно важного. Заметив, как от шатра в сторону леса бросился человек, видно, надеясь переждать опасность в тени, я показала на него Вятичу. Тот кивнул, сделав мне знак, чтобы оставалась на месте. И все же в захвате мне поневоле пришлось поучаствовать, потому что тот, петляя зайцем, помчался именно в мою сторону. На мгновение мы с татарином оказались совсем рядом, по разные стороны куста, я, лежа на земле, а он, с мечом поджидая нападения Вятича. Не воспользоваться тем, что рядом с моим лицом оказалась нога татарина, я, конечно, не могла. Дернула изо всех сил, остальное доделал Вятич.

Татарина пришлось серьезно приложить по голове, уж очень брыкался, и чтобы связать, использовать собственные ремни. Когда мне наконец надоело его сопротивление, не задумываясь, врезала ему по причинному месту, а у бедолаги даже возможности за него схватиться не было, руки-то связаны. На его крик никто не обратил внимания, весь лес гудел от звуков боя.

Наш пленник оказался важной шишкой – сотником. Он категорически отказывался говорить, явно напрашиваясь на то, чтобы его казнили. А знал наверняка много. Как же из него вытянуть? Коловрат уже решил казнить, не уговаривать же татарина, чтобы выдал военную тайну. И тут меня понесло…

– Евпатий Львович, дай мне с ним поговорить?

– Тебе?

– Ага.

– Беседуй.

Демонстративно вытащив большой нож, я попробовала его на руке, сдула якобы сбритые острым клинком волосы, подошла к татарину и неожиданно для всех… разрезала ему штаны в месте ширинки. Краем глаза заметила, как смеется Вятич, то ли уже понял, что я собираюсь делать, то ли просто веселился над тем, что женщина без таких фокусов не может…

– Скажи ему, – я кивнула дружиннику, служившему толмачом, – я сейчас… его хозяйство буду нарезать тонкими полосками и ему же скармливать. Если, конечно, не станет разговорчивее.

Все, кто слышал, повалились от хохота.

Но шоу продолжалось. Пленный дернулся, однако на шантаж не поддался. Он зря думал, что я не смогу, во мне давно умерли все добрые чувства к ордынцам, еще с Рязани умерли, теперь я могла бы настрогать их стружкой всех, только пачкаться противно.

Основательно нагрев нож на костре, я спокойно подошла к пленному, посоветовала дружинникам: «Держите его крепче, чтобы не дергался, а то могу обрезаться», а ему вдруг показала нагретый нож и доходчиво, словно успокаивая, объяснила:

– Если хорошо нагреть, то идет, как по маслу, кусочки тонкими получатся, не подавишься.

Убедилась, что толмач перевел, и деловито протянула руку к вывалившемуся из разрезанных штанов хозяйству. Если бы этот придурок потерпел еще секунду, то экзекуция прекратилась бы. От немытого ордынца воняло так, что дыханье сперло, а трогать его тело было невыносимо противно. Наверное, если бы коснулась его члена, то весь запас съеденной за два дня каши стошнило бы прямо на него самого или дружинников. К счастью, не пришлось, пленный заорал благим матом, выкрикивая какие-то слова и пытаясь вырваться из державших его цепких рук. Толмач расхохотался:

– Он готов говорить.

Я спокойно кивнула, нож, однако, не пряча. Дружина просто валялась на земле, Евпатий держался за живот:

– Ну и малец!

– Допрашивайте, пока испуг не прошел.

Пленный начал отвечать на вопросы, а Вятич потащил меня в сторону, шипя в ухо:

– Иди вымой руки. Садистка несчастная, мужика члена лишать!

И снова сотник разговаривал со мной нормальным современным языком, а я фыркала в ответ:

– Мне бы Батыю настрогать.

После этого в дружине любимой стала угроза: «Никола хрен горячим ножом настрогает». Хорошо хоть никто не разобрал моих строевых команд, не то пришлось бы долго объяснять, что такое «равняйсь». Только Вятич поиздевался вволю:

– Ты откуда строевые команды знаешь?

– А ты откуда знаешь, что они строевые?

– Я все про тебя знаю.

Я вспомнила, что Вятич, наверное, умеет читать мысли, как и его отец Ворон, и вздохнула. Жить под колпаком несладко, но избавляться вот от такого «колпака» я не желала, с ним надежно, как в сейфе швейцарского банка.

Я ходила гордая своей значимостью и неповторимостью, ожидая, когда же мы еще отправимся пугать татарских лошадей и брать в плен их начальство.

Но больше выть волками нам не позволил Евпатий Коловрат:

– Татары тоже не дураки, живо сообразят, что волки больно вовремя появляются. Попугали – и будет.

Я попробовала возмутиться:

– Но ведь помогает!

– Хватит, я сказал!

Никакой демократии…

Вятич тоже согласился:

– Татары в следующий раз волков искать станут нарочно, потому и соваться не стоит. Если, конечно, не хочешь свою башку подставить под татарскую стрелу.

Я не хотела. Мне понравилось калечить татарских лошадей и вообще воевать. Сотник снова сокрушенно вздыхал, я понимала без слов: навязалась на его голову.

После очередной стычки с татарской тысячей (получалось уже шестой подряд!) я поймала себя на том, что у меня и сердце и голова стали совершенно холодными, удивительно, но к татарам не было ни жалости, ни ненависти, их нужно было просто уничтожить. Я оглядывала поле очередного сражения совершенно спокойно. Уже даже научилась разбираться по следам, что происходило. Из леса выскочили несколько монгольских лошадей, видно, оставшихся без хозяев, наши кони даже без всадников, наученные горьким опытом общения с монгольскими, жались ближе к дружине. Мохноногие лошадки остановились в нерешительности. Кто казался им сейчас страшнее – звери в лесу или вот эти вооруженные люди? Почему-то стало смешно, уж меня-то монгольские лошади должны бояться, больше, чем от меня, им не доставалось по зубам ни от кого. Услышав, чему я радуюсь, Вятич фыркнул:

– Ошибаешься, от хозяев больше.

К чужим лошадям вдруг решительным, но осторожным шагом направился Косач, в его руке откуда-то взялся ломоть хлеба, за пазухой, что ли, носил? Протягивая на руке ломоть, он подманивал кобылу:

– Ну, иди, иди… Вкусно… сам бы ел, да вот тебе отдаю.

Его окликнули:

– Косач, к чему тебе монгольская лошадь, ее ж кормить надо?

– Не, их не кормят, – ответил за Косача кто-то из дружинников. Это было дивно всем, монгольские лошади добывали себе траву из-под снега сами.

– Ну и что, все одно, к чему брать-то? Она быстро бегать не умеет, за собой не потащишь…

Косач уже приманил одну кобылу, которая, осторожно взяв с руки хлеб, тут же стала просто ручной, видно, поняла, что этот человек не обидит, не станет бить, не всадит безжалостно в отощавшие бока пятки. Следом за первой потянулись и еще три лошади.

Косач обернулся и, стараясь не кричать, пояснил:

– Тут неподалеку весь есть, хозяева-то в лесу прячутся, но как лошадей приведу, выползут. Отвести хочу, и животинам пропасть не дадут, и мужикам облегчение. Своих-то, небось, либо перебили, либо вовсе не было…

Дружинники принялись приманивать коней кто чем, в результате быстро набрали десятка два и отпросились у Евпатия отогнать табун в весь, а взамен привезти еды и овса для своих коней, наши-то травку копытами выбивать из-под снега не приучены.

Пока одни возились с лошадьми, остальные искали и перевязывали раненых, собирали оружие свое и татарское. Мертвые воины валялись повсюду, словно тряпичные куклы, брошенные чьей-то безжалостной рукой, которой надоело с ними играть. Жадное до добычи воронье (вот кому ныне раздолье!) слеталось на окружающие деревья, приглядываясь, всех ли заберут или останется кем попировать.

Меня уже не пугала кровь на снегу, не ужасали чьи-то кисти, руки, головы, валявшиеся отдельно от хозяев… Наверное, человек ко всему может привыкнуть. Но как бы не привыкнуть к вот этой жуткой картине смерти настолько, чтобы потом не пришлось привыкать к нормальным людям и нормальной жизни.

Евпатий распорядился собирать все быстро, чтобы успеть уйти, если за этой тысячей последует еще одна. Мы не могли вступать в бой сразу с большими силами, но выбивать татар по тысяче оказались способны. Ничего, тысяча за тысячей, все тем, кто у Коломны, будет легче.