Князек

Сейчас же Артур изо всех сил старался выглядеть заинтересованным – ведь чем дольше продлится их беседа, тем меньше времени останется для противной латыни и гадкой риторики. Ведь скоро обед...

– Да, отец, – отозвался он.

– Я никогда прежде с тобой об этом не говорил – ведь все мы надеялись, что Вильям вот-вот объявится, – продолжал Пол.

– Да, отец, – повторил Артур, слегка изменив интонацию.

– Но за все это время ни от Вильяма, ни о нем не пришло ни одной весточки – если бы он был жив, то непременно сообщил бы о себе. Ведь мы довольно влиятельны, у нас множество друзей...

– Да, отец.

– Я поневоле пришел к выводу, что твой брат... что твоего брата Вильяма уже нет в живых.

– Да, отец, – очень серьезно повторил Артур.

– Для тебя это меняет все, разумеется. Теперь ты – единственный наследник владений Морлэндов. И однажды ты, подобно мне, станешь хозяином всего.

– Да, отец.

Пол задумчиво глядел на своего младшего сына. Он так мало знал об Артуре – мальчик его никогда особенно не интересовал. В судьбе своего первенца Джона Пол принимал куда больше участия. Пола-младшего он любил – возможно, даже до безрассудства... А вот Артур всегда был для него малышом, которым вечно занимались мамки и няньки. Пол не сблизился по-настоящему ни с одним из детей, никому из них не стал другом – ведь сам он был воспитан по старинке, в великой строгости. Да где это видано, чтобы отец – и вдруг стал приятелем сына? Но мир стремительно менялся – беспрекословное подчинение родительской воле уходило в прошлое. Стоило поглядеть на Джона, на Джэна... И Вильям не лежал бы теперь где-то непогребенный или же в безымянной могиле, если бы не убежал из дворца, выказав непокорство... Так, пожалуй, самым мудрым будет сейчас сблизиться с Артуром – последним Морлэндом, последней надеждой... Пол с трудом овладел своим голосом.

– Дитя мое, ты счастлив?

Артур раскрыл рот – и тут же закрыт его Он не понял ни вопроса, ни причины, побудившей отца его задать. Какое-то время он пытался подобрать нужные для ответа слова, но отчаявшись, в первый раз поднял на отца глаза. На лице Пола отчетливо проступила внутренняя борьба, в глазах пару раз мелькнуло что-то новое, необыкновенное, что крайне смутило мальчика. Ведь старшие – и отец, и священник Филипп, и бабушка Нанетта – всегда вели себя одинаково, их действия с легкостью можно было предсказать. И вдруг отец неожиданно «вышел из образа»! Артур отвел взгляд от смятенного лица и проговорил уныло:

– Да, отец.

– Артур, у меня всегда не хватало времени, чтобы поговорить с тобой начистоту. Это, конечно, оттого, что я был всегда так занят – но в этом, безусловно, и моя вина. Но, теперь, надеюсь, мы с тобой лучше узнаем друг друга. Ведь нас осталось только двое...

Ответа не последовало. Артур вдруг ощутил противоестественную тягу к латинской грамматике...

– Сын мой, ты ничего не хочешь мне сказать? Артур с минуту помолчал, а потом с надеждой в голосе произнес:

– Отец, можно мне вернуться в класс? – На его широком лице промелькнула хитрая ухмылка, но тут же исчезла, и он прибавил серьезно: – Ведь если я стану когда-нибудь хозяином, то мне сейчас нужно прилежно учиться, правда?

Пол какое-то время разглядывал сына, а потом вздохнул:

– Да, дитя, ступай. Мы поговорим как-нибудь после.

Артур вышел, а Пол повернулся к окну и стал невидящими глазами глядеть на заснеженные дорожки. Он был слишком стар, чтобы перемениться, а между ним и Артуром, похоже, непреодолимая пропасть. Если бы Джон... Но даже думать об этом – безумие. Хотя есть еще и его ребенок... О, как тяжело, будучи отцом десятерых детей, остаться в одиночестве, даже без внучат, копошащихся в детской…

В крошечном домишке на краю деревни лежала Мэри Смит. Она умирала. До лета было недалеко – стоял апрель 1572 года – и снег почти весь растаял, а на проталинах уже зеленела молодая травка. В чистом воздухе звенели нежные голоса ягнят, а матки отвечали им ласковым блеянием. Но Мэри Смит уже не увидит лета... Могильный холод давил ей на грудь с самого Рождества, она задыхалась – а отчаянная борьба за каждый глоток воздуха изнуряла ее еще сильнее.

Ее муж, Дик, умер несколькими годами раньше, а старший сын, Робин, огромный широкоплечий мужчина тридцати двух лет, был деревенским кузнецом. Хороший человек, спокойный, работящий и сердечный, он был женат и имел уже троих детей. Ее второй сын Джон, которому исполнилось тридцать, жил в соседней деревне, тоже был женат и имел четырех малюток. Двадцатисемилетняя Бетти была замужем за плотником, уже трижды стала матерью и ждала четвертого ребенка, а Сэл, младшенькая, вот уже два года лежала в могиле – она не перенесла очередных родов. Ее вдовец женился вновь – ведь шестерым малюткам, которых Сэл ему оставила, нужна мать.

В маленьком пропахшем дымом домике томился народ – людей собралось гораздо больше, чем когда-либо за всю жизнь Мэри Смит. Пришли все ее дети и внуки, чтобы проститься с ней. Так оно от веку и происходит – человек отходит в лучший мир в окружении близких, в родных стенах, каждый дюйм которых знаком как свои пять пальцев... Мэри лежала с закрытыми глазами, но все равно видела и торфяной очаг, и оловянные тарелки на полке, заботливо сложенные в аккуратные стопки и до блеска натертые песком, и чистенький трехногий табурет, который муж Бет сгосподинил для Дика, на котором сама Мэри тысячу раз сидела, готовя овсянку... Видела она и красивое распятие, искусно сделанное из дуба и слоновой кости, подаренное ей госпожой Нэн, когда...

Мэри открыла глаза. Одного из детей недостает. Робин заботливо наклонился над ней.

– Что, мама?

– Где ваш брат'? – хотела сказать Мэри, но сквозь хрипы, с трудом вырывавшиеся из ее иссохшей груди, сын расслышал лишь одно слово.

– Джон здесь, мама. – Озадаченный Робин посторонился, пропуская Джона поближе к постели умирающей. Мэри вновь закрыла глаза и сжала кулаки в бессильном отчаянии.

– Джэн... – выговорила она наконец. – Позовите Джэна. – И задохнулась, истощив последние силы.

Братья Смиты переглянулись, и Робин задумчиво произнес:

– Лучше, если отправишься ты, Джон. Беги прямиком в Уотермилл-Хаус и быстренько покличь господина Чэпема. Ноги в руки!

Но у Джона, который ходил в школу вместе с Джэном, появилась идея получше. В кузнице стояла лошадь – а Уотермилл находился в десяти минутах хорошей скачки. Владелец коня не станет возражать, верно? Уж такой особый случай! Джон быстренько втолковал хозяину свою надобность, вскочил в седло и помчался в Уотермилл.

Джэн последнее время редко виделся с молочными братьями – по крайней мере, после женитьбы на Мэри, которая отнюдь не поощряла его знакомства со Смитами. Но он тотчас же последовал за Джоном, а войдя в домик, опустился на колени у ложа больной и, плача, покрыл поцелуями руки той, что его выкормила. Когда горячая слеза обожгла ее кожу, Мэри открыла глаза и улыбка чудесно преобразила ее старое, изборожденное морщинами лицо.

– Джэн... Джэнни...

– Я тут, мама. Я сразу же приехал, лишь только узнал. О, мама...

– Мой малыш Джэнни... мой мальчик... – прошептала Мэри. Она хватала губами воздух, и Джэн отчаянно сжал ее руку, пытаясь хоть как-то помочь... – Уже недолго, малыш. Так рада видеть тебя...

– Мама... я ничего не знал... Я приехал бы гораздо раньше...

Мэри чуть покачала головой и снова опустила веки, в полнейшем изнеможении. Джэн молча смотрел на нее. За спиной у него безмолвно застыли молочные братья и сестры, уступая ему право у постели – хотя им она была мать и по крови, а вот для Джэна... Но он ведь джентльмен, и к тому же вечный мамин любимчик. Он господин Морлэнд из Уотермилл-Хауса, и может взять все, что бы ни захотел – ему по праву принадлежат даже последние слова умирающей. Джэн в отчаянии глядел на женщину, молоко которой питало его в младенчестве, которая в течение первых восьми лет его жизни кормила, одевала, обстирывала и утешала его... В объятиях ее находил он защиту и утешение в детских своих горестях – но ведь она также была последним человеком, не считая неумолимой Нанетты, знавшим тайну его рождения...