Чернильный орешек

И вот теперь, приведя его в еще большее смятение, Кэтрин настаивала на том, чтобы они отправились на это сборище королевы-папистки, королевы, на которой лежала ответственность за все страдания добропорядочных англичан. Ибо каждому было известно, что король совершенно околдован ее дьявольскими чарами и, подстрекаемый ею, пытается затащить англиканскую церковь обратно в лапы Рима. Не принадлежа к людям утонченным, Ричард всегда двигался напрямик к тому, чего хотел, даже если сам чувствовал, что заблуждается. Ему пришлось просто смириться с тем, что у Кэтрин есть некая труднодостижимая цель, которой сам он не понимал, и это делало его глубоко несчастным.

А вот того, что несчастны были также его отец и мачеха, не замечал никто, кроме них самих. Натянутые отношения, установившиеся между ними с того дня, как вернулся домой Фрэнсис, надежно скрывались, благодаря твердой решимости обоих супругов вести себя подобающим образом на глазах у членов семьи и слуг. Эдмунду это давалось легче, поскольку он никогда и не выказывал своей привязанности к жене на людях… ну разве что так, чтобы этого не заметил никто, кроме нее самой. Что же касается Мэри-Эстер, то лишь обостренное чувство верности долгу и еще более обостренная гордость заставляли ее скрывать свои страдания и выглядеть почти такой же веселой, как и всегда. Но это стоило ей огромного напряжения. Лицо ее похудело, а глаза погасли. Мэри-Эстер всегда проводила немало времени, укрепляя свой дух, в часовне и в саду, поэтому никто и не замечал, что она ускользала куда-то, чтобы побыть одной, чаще прежнего. А если верному Псу и приходилось то и дело слизывать слезы с лица хозяйки, то ведь рассказать об этом он не мог.

Самое худшее время для них обоих наступало вечером, когда они оказывались в постели, поскольку там уже не было зрителей, чтобы играть перед ними, и осознание бездны, разделявшей их, становилось более мучительным и острым. Мэри-Эстер полагала, что она чувствует их отчуждение сильнее, чем Эдмунд, поскольку он сдержаннее проявлял свои чувства. Но сам он знал, что хуже всего приходится ему, ибо у жены было так много отдушин, через которые она могла выпустить свои эмоции, тогда как он никогда не доверялся никому, кроме нее, и его возмущало, что в своем бессердечии Мэри-Эстер не понимает этого. Оба они стремились избегать этой вынужденной близости в занавешенной постели. Мэри-Эстер торопилась лечь пораньше, чтобы сделать вид, что она спит, когда придет Эдмунд. Сам же он засиживался в комнате управляющего до глубокой ночи, иногда засыпая прямо за своим столом, а утром просыпаясь замерзшим, с онемевшими мышцами. Он пристрастился время от времени проводить ночи вне дома, в Твелвтриз или в одном из других домов. Когда они все-таки спали вместе, то неподвижно лежали настолько далеко друг от друга, насколько позволяла постель, спали недолго и просыпались, толком не отдохнув.

Между тем для Анны и Генриетты неожиданное приглашение Ньюкасла сулило ничем не омраченное удовольствие. Анна была почти вне себя от восторга: ведь она могла наконец-то отправиться на бал-маскарад, да еще какой бал! – в присутствии самой королевы, ее придворных дам в их ослепительных платьях и множества красивых галантных кавалеров. И один из них – ее собственный брат, который, следовательно, должен будет представить ее и добыть ей партнеров для танцев. Она осталась вполне довольна платьем из бледно-сиреневого шелка, своей прической, элегантно украшенной лентами и живыми цветами. Только вот Гетта тревожилась, что Анна, не приведи Господь, заболеет от волнения или будет рассчитывать на многое, а в итоге ее надежды не оправдаются. Что касается самой Гетты, то она, конечно, тоже волновалась, но проявлялось это лишь в том, что девочка, пожалуй, улыбалась больше обычного. Добродушное выражение ее личика, круглого и смуглого, привлекало к себе партнеров, хотя и платье у Генриетты было не новым, а перешитым из материнского, и его зеленый цвет не шел ей так, как был к лицу Анне ее сиреневый наряд.

После маскарадного представления, когда начались танцы, Фрэнсис, отлично осведомленный об ожиданиях Анны, добродушно представил ей двоих офицеров из своего полка, Саймондса и Раддока. Саймондс на правах старшего низко поклонился и попросил оказать ему честь первого танца. Анна, трепеща от волнения, согласилась. Когда они отошли, чтобы занять свои места, Раддок, перехватив веселый взгляд Гетты, предложил ей руку, и они заняли место через две пары от Анны и Саймондса, откуда легко можно было наблюдать за ними. Было очевидно, что Анна пустила в ход все свое очарование, а Саймондс был совсем не прочь поддаться этим чарам.

– Ваша сестра прелестна, – заметил Гетте Раддок. – Она уже произвела на моего приятеля огромное впечатление.

Гетта подумала, что по выразительности своих движений Саймондс похож на ошеломленного мотылька, приплясывающего вокруг пламени свечи, но вслух лишь сказала:

– А он ваш хороший приятель? Раддок ухмыльнулся.

– Я вас понимаю, – ответил он. – Да, он безупречно порядочен и, несомненно, таков, что вы можете без всяких опасений доверить ему свою сестру.

Гетта засмеялась.

– Как хорошо вы меня поняли.

– Тогда как я, – сказал он, сжав ее руку, когда они коснулись пальцами при обороте, – отнюдь не так порядочен, и теперь ваша репутация будет погублена навсегда, поскольку все видели, что вы танцуете со мной.

– Я не думаю, чтобы Фрэнсис мог представить мне человека, которого он не одобряет, – невозмутимо отозвалась Гетта.

– Да, но Фрэнк так доверчив, что он нипочем не распознает негодяя, пока того не повесят. Зато у вас, мадам, если я могу позволить себе подобную дерзость, несмотря на ваше ласковое выражение лица, на редкость острый и проницательный глаз.

– Достаточно острый, сэр, чтобы распознать в вашей дерзости то, что за ней стоит, – улыбнулась Гетта.

Пока девушки без устали танцевали с молодыми джентльменами, среди которых с приятной частотой снова и снова возникали оба их первых партнера, Эдмунд вел весьма неприятную беседу с лордом Ньюкаслом, который, похоже, был чрезвычайно хорошо осведомлен о семействе Морлэндов, как о нынешнем, так и об их предках.

– Я был весьма рад, что со мной находился ваш сын, когда я покидал Нортумберленд, – сказал он Эдмунду, пока они прогуливались вдоль края площадки с танцующими парами. – Ваш отец, по-моему, был воином с Редсдейла, а мать его – Мэри Перси, о которой до сих пор поют песни по всему Приграничью.

– Осведомленность вашей светлости безупречна, – холодно ответил Эдмунд.

– Да, она славилась как своей отвагой в битве, так и красотой, – не без лести промолвил Ньюкасл. – Ваш сын водил меня на ее могилу, когда я навещал Лисий Холм. Знаете, мне лестно получить к себе на службу правнука столь верной долгу жительницы Приграничья… к тому же он предложил мне свои услуги добровольно.

От того, что Ньюкасл в своем комплименте сделал упор на определенные слова, Эдмунду стало особенно не по себе, но он только произнес:

– Ваша светлость слишком любезны.

– У вас, кажется, есть и другие сыновья, которые в настоящий момент служат в кавалерии нашего лихого принца? Приятно видеть, что Морлэнды живут в столь полном соответствии со своим родовым девизом.

– Один сын, милорд, мой второй сын, – поправил Эдмунд с легким нажимом. – Там еще есть его кузены по боковым линиям.

– Не имеет значения. Это прекрасно характеризует вас, сэр. Я слышал, что и кони Морлэндов знамениты в этих краях. Мне бы хотелось посетить ваши конюшни.

Его слова прозвучали как резкая смена предмета разговора, но это было не так. Сделав над собой усилие, Эдмунд ответил:

– Ваша светлость делают мне честь.

– Ну что вы, Морлэнд, что вы?! Королю всегда везло на преданных людей, хотя лица низкого происхождения, возможно, не столь хорошо сознают свой долг, как джентльмены. Я же, будучи командующим королевских войск на севере, лишь исполняю свой долг, выражая высокую оценку его величества тех жертв, которые вы приносите ради него. Он, уж поверьте мне, в полной мере проявит свое великодушие, когда минует нынешний кризис. Даже еще быстрее, чем откажет в своей снисходительности тем подлым изменникам, которые подняли мятеж против его законной власти.