Страница 8 из 13
За спиной дежурного и прапорщика показалась физиономия шныря. По ее выражению я понял, что наряд только что вошел.
— Да ладно гнать. Я знаю, где ты был. Повезло тебе: не пойман — не вор. Иди спать и не вздумай по зоне шататься.
Они неторопливо вышли и двинулись в направлении калитки.
«На первый раз пронесло», — подумал я.
Из своей каморки вышел Чистов. Спросил у шныря, что случилось, зачем приходили. Понял все. Потом повернулся ко мне и коротким жестом показал идти за ним, в его убежище.
— Вот бляди, уже сдали. Видели, что Мустафа приходил днем, и сдали. Ты видишь, какая зона, Санек? Сука на суке. Сейчас к Мустафе пойдут. Начнут на понт брать, мол, Новиков от тебя шел и спалился. Больше никто не видел? Загидов, завклуб, не видел?
— Нет, все тихо.
— Ясно. Это значит, днем кто-то цинканул Дюжеву или Шемету.
— А кто это — Шемет?
— Это начальник оперчасти. Главный кум. «Мюллер». Он тебя еще не видел. Но все о тебе знает. Этот — хитрый лис. Хочешь чаю?
Я отказался. Докурил сигарету и ушел спать.
Так пролетело три дня. По ночам я ходил в клуб к Мустафе. Утром приходилось вставать на проверку, потом опять спать. В обед и вечером — в столовку. Рацион и «меню» ее мало отличались от баланды и каши следственного изолятора, поэтому почти все «карантинники» забирали положенную пайку хлеба и возвращались в барак. Варили чай и пробавлялись тем, что осталось с этапа.
Несмотря на свои внушительные размеры, столовая всегда была битком. В дальнем конце сидели те, кто поблатней. Иногда по четыре-пять человек за десятиместным столом. Чем ближе к выходу, тем плотнее они были набиты. А те, что возле самых дверей, — просто кишели. Возле них постоянно толкались, пихались и шумели. Но за другие столы садиться никто не смел. Даже если бы вошел любой начальник и приказал это сделать — никто ни за что бы не подчинился. Слева у входа толпились петухи, черти и так далее. Справа — мужики, и в конце, у стены, — блатные. Большая часть из которых были почему-то «диетчики» — питались по диетическим нормам: хлеб — белый, баланда другая, все остальное тоже. Здоровенные парни, с накачанными бицепсами, в черных мелюстиновых костюмах незоновского образца. В общем, самые больные и слабые, остро нуждающиеся в дополнительном и особом питании! Понятное дело, зона есть зона — кто как может, так и пристраивается.
Раздача еды происходила тоже по-особенному.
У каждого отряда есть два-три «заготовщика». Они заранее приходят в столовую и получают на всю бригаду по количеству человек пайки хлеба, баланду и кашу.
Последние две позиции выдаются с кухни в десятилитровых бачках, которые называются «флотками».
«Заготовщик» в лагере — нечто среднее между мужиком и чертом. Он не может быть ни петухом, ни опущенным — законы во всех лагерях и тюрьмах едины — опущенному к общей еде притрагиваться запрещено. Иногда даже не опускают или не петушат только потому, что с должностью заготовщика справляется ловко. Там тоже нужна сноровка и прыть. Там тоже есть свои хитрости. Чтобы бачки были полнее, приходится иногда на раздаче втихаря то пачку сигарет сунуть, то чаю. А их где-то надо взять. Приходится крутиться. Это уже кто как может.
Бачки полные — значит, всем досталось. Паек всем хватило — значит, все хорошо. Не хватило — виноват только заготовщик. Или отдай свою, или иди, бери где хочешь. Проси, отнимай, покупай, что хочешь делай — должно хватить всем. А нет — значит «под молотки». Несколько таких косяков — и «с черпака слетел». А там дальше — очень непросто жить.
Дальше чертоватого мужичонки не поднимешься уже никогда. Это в лучшем случае. «Заготовщик» — это характеристика, оценка положения и степени значимости в лагере. Бывает, обсуждают кого-нибудь:
— Ну, как он? Что из себя представляет?
— Да-а... Заготовщик.
Далее можно не обсуждать.
Отряд идет в столовую точно так же, как и на проверку: впереди — курятник, следом — мужики, в конце — блоть.
Вошли в столовую. Петухи — налево. Мужики и блатные — направо. «Петушатник» представляет собой маленький закуток. Поэтому там всегда кишит. Дерутся, толкутся, вырывают друг у друга, хватают с пола. В этом углу объедков не бывает. Но сколько бы объедков ни осталось на столах в правой стороне — туда нельзя. За это забьют до смерти.
Чертям еще можно пошустрить после всех. Петухам ступать в правую половину нельзя. Все поделено четко и соблюдается неукоснительно. Плата за нарушение — иногда жизнь.
— Ну, как тебе наша столовка, Александр? — спросил меня по возвращении Чистов.
— Да как сказать... — уклончиво ответил я.
— Не ресторан, конечно, где ты играл, хе-хе... Но сейчас ходить можно. Раньше здесь все не так было. Она поменьше была. Петухов вообще на порог не пускали. Так в предбаннике и жрали. Да за столовой, там, где помои выбрасывают. Что говорить, зима настанет — сам увидишь. И сейчас еще кое-что от прошлого осталось.
— А что там происходит?
— Ой, Санек, лучше этого не видеть и не знать. Раньше на зоне петухов до 500 человек доходило. Куда такую армию денешь? А жрать им хочется сильней остальных. Представляешь, что было тут вокруг столовой? Я-то еще застал... Трудно тогда было. Очень трудно. Сейчас их поменьше — человек триста. Но тоже — до хуя!
После первых двух посещений столовой и первых дегустаций ходить в нее расхотелось. Но денег при себе не было. Связей не было. Достать другой еды было негде. Поэтому приходилось мириться и молча отщелкивать дни моей лагерной жизни.
Ждали распределения. Днем водили в больничку на обследование. Это была самая важная процедура для решения вопроса о предстоящем трудоустройстве. Проверка на «тубик», «сифон» и на «дезу» — дизентерию.
— В этой системе «тубиком» можно стать в одночасье. Чифирнул с кем-нибудь из одной кружки, на этапе ли подхватил. Не узнаешь, не уследишь и никак не сможешь предвидеть, — наставлял меня Чистов. — Если найдут в начальной стадии — могут оставить лечиться в лагерной больнице. Если в запущенном виде — отправят на специальную «тубзону». Лучше туда не попадать. Практически верный путь в могилу или отсидка до звонка. А если срок червонец или пятнашка — то неизвестно, что лучше. Мне вот, слава богу, повезло. Я тут за десять лет знаешь сколько на вахту вперед ногами проводил? У-у-у... — Он закатил глаза и показал рукой в сторону забора. — Там кладбище. Гробы в три-четыре слоя лежат. Один на другом. Вечная мерзлота — глубоко не копают. Да и кто копает? Пидоры полудохлые... Кому тут на хуй это нужно. Выкопали полтора метра— зарыли. Следующего привезли— не копать же снова. Могилу вскрыли, на прежний гроб бросили, землей для близира закинули. И так до следующего. Трехэтажное общежитие, блядь. А сверху палка с жестянкой от консервной банки. А на ней номер. Вот и все, что осталось от человека. Ни фамилии, ни имени. Из родственников сюда никто и не ездит. Так, один раз нарисуются, может быть. И все. Если сразу не приехали, гроб с телом не забрали, значит, это навсегда.
Он затянулся, помолчал и добавил:
— Кладбище здесь большое. Неизвестно, где больше: здесь живых или там мертвых. Вот так, Саня.
Я слушал не перебивая. Ему хотелось не столько наставлять меня, сколько просто выговориться.
— Ну, а ты-то за что здесь?
Он опустил голову, помялся и сказал абсолютно безучастно и бесчувственно:
— Не поверишь... Дочь свою по-пьяни изнасиловал... Это по приговору. В натуре все немного по-другому. Да хули сейчас вспоминать — десять лет прошло. Уже все забылось... И она, видно, тоже. Даже вот на свиданку ко мне приезжала. Простила меня.
Он прикурил новую сигарету от догорающего уголька прежней, покашлял и проговорил в пол:
— Раньше за это в лагере выебать могли. Но вот как-то прошел через весь срок, тьфу-тьфу... Раньше, Санек, понятия-то не такие были. И блатные — не такие. И кумовья — не такие. Да что вспоминать — было и было. Скоро уж освобождаться. Так до звонка почти и досидел.
— А давно ты здесь в карантине?