Страница 70 из 91
Я был настоящим советским человеком. Советскость моя проявлялась в том, что, как, впрочем, подавляющее большинство людей, которых я встречал в своей жизни, я ненавидел словесную трескотню, избегал политзанятий, собраний, демонстраций, выборов и субботников, однако на рожон не лез. Я был тот пассивный член общества, от которого власть не ждет никогда для себя ни особенной пользы, ни большого вреда. Где бы я ни работал или ни служил, начальство знало, что никакой активности от меня ожидать нечего, и меня никогда не приглашали вступить в партию и не пытались завербовать в стукачи. Молодые люди, которые всерьез интересовались теорией коммунизма, погружались в труды Маркса, Ленина и Сталина, были для режима гораздо опаснее, и власть это, в конце концов, осознала. Человек, воспринимающий теорию всерьез, рано или поздно начинает ее сравнивать с практикой, вслед за чем отвергает или то, или другое, а затем и то, и другое. Человек же, не обольщенный теорией, к существующей практике относится как к привычному и неизбежному злу, к которому, однако, можно приспособиться. Моя советскость проявлялась еще и в том, что мое правосознание было равно нулю. Хотя с незваным гостем я говорил в ироническом, неприятном ему тоне, в главном я с ним вступил в негласное соглашение. Я испугался и вполне допускал, что меня сейчас уведут навсегда — «и никто не узнает, где могилка моя». Представления о том, что, не совершив никакого преступления, я имею право отказаться идти с ним, у меня тогда не было. Даже не взглянув на документы незваного гостя, я не оспаривал его права вести меня туда, куда он прикажет.
Прогулка на Лубянку
Когда мы вышли в коридор, там стояла хозяйка, уже одетая.
— Володя, — спросила она, стараясь не глядеть на гостя, как будто его вообще не было, — вы надолго уходите?
Повернувшись к нему, я спросил громко, не оставляя хозяйке сомнений в том, кто он:
— Я надолго ухожу?
— Нет, нет, что вы! — гость опять заговорил в как бы смущенном тоне. — Владимир Николаевич очень, очень скоро вернется.
Я думал, что на улице меня ждет «черный ворон», куда меня впихнут, заламывая руки. Никакого «ворона» не было, мой провожатый предложил мне прогуляться пешком. Это меня удивило, но я пошел.
Дорогой он разговаривал со мной уже не заискивающе, а снисходительно. Он спросил меня, почему я пишу такие грустные стихи, и я, понимая, что меня можно расстрелять уже за то, что я пишу грустно, стал возражать, что стихи мои содержат элементы внутреннего оптимизма. По его лицу я видел, что мои утверждения не кажутся ему убедительными. Он поглядывал на меня, как на заблудшего молодого человека, которого жаль, но придется все-таки расстрелять.
Мы шли очень долго какими-то кривыми переулками, и я насмешливо (во всяком случае, мне продолжало казаться, что я был насмешлив) спросил провожатого, не заблудились ли мы.
— Да, да, возможно, — сказал он с видимым беспокойством. — Да, возможно, мы заблудились… А впрочем, нет. Кажется, не заблудились.
И он указал на вывеску:
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР.
Глава пятьдесят пятая. Антисоветский советский человек
— Владимир Николаевич, — спросил хозяин кабинета, — как вы думаете о себе, вы советский человек?
У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.
— Правильно, — с облегчением сказал он, — я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем, а вы поможете нам, и мы вам поможем. — Он потер руки и, предвкушая удовольствие, уставился на меня. — Рассказывайте…
«Вы нам поможете, мы вам поможем»
— Вот видите, — указав мне на вывеску КГБ, сказал мой провожатый, гордясь тем, как хорошо знает переулки старой Москвы. — Все-таки не заблудились.
В просторном кабинете, за большим, но скромным столом сидел человек небольшого роста в сером костюме. Он подал мне руку, назвал себя по имени-отчеству, предложил стул и сразу спросил:
— Владимир Николаевич, как вы думаете о себе, вы советский человек?
У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.
— Правильно, — с облегчением сказал он, — я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем, а вы поможете нам, и мы вам поможем. — Он потер руки и, предвкушая удовольствие, уставился на меня. — Рассказывайте.
— Что рассказывать?
— Расскажите, что знаете.
— Я ничего не знаю.
— Ну, Владимир Николаевич, — заулыбался хозяин кабинета и переглянулся с тем, который меня привел, сидевшим в углу. — Ну что-то же вы знаете!
— Что-то, может быть, знаю, — согласился я, — но не знаю, что именно вас интересует.
— Владимир Николаевич, — всплеснул он руками в некотором как бы даже отчаянии. — Ну, вы же советский человек?
— Конечно, советский, но не понимаю, чего вы от меня хотите.
— Хорошо, — сказал он. — Расскажите, где вы бываете, с кем общаетесь.
Я сказал, что ни с кем не общаюсь и нигде не бываю.
— Как же, как же, как же, — встрепенулся тот, который меня привел. — Вы же были на художественной выставке и там смотрели абстрактные картины.
Ах, вот оно что! Хотя выставка была совершенно официальная, но как советский человек я должен был понимать, что на абстрактные картины лучше все-таки не смотреть. А если и смотреть, то без удовольствия. О чем я им и сообщил.
— Да, такие картины советскому человеку не могут понравиться, — глубокомысленно заметил старший. — А что вы думаете о Пастернаке?
Несмотря на то что все последние месяцы бушевал скандал вокруг присуждения Пастернаку Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго» и все газеты писали об этом с негодованием, я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю. Что было чистой правдой: читать Пастернака и думать о нем я стал гораздо позже, а в то время из всех советских поэтов я выделял Симонова и Твардовского, о чем опять-таки охотно сообщил собеседникам. Это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека, но они все же были чем-то недовольны. Старший вроде бы случайно обронил, а потом стал все чаще повторять фразу: «Ну, смотрите, а то пеняйте на себя».
Агент мирового сионизма
В какой-то момент он вдруг прервал разговор и выскочил из кабинета. То ли в уборную, то ли чтобы посоветоваться с начальством. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку наподобие пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но ничего не говоря. Вернулся старший — и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя». И опять ничего конкретного.
— Ну, хорошо, — переменил он тему разговора, — а с кем вы дружите?
— Я ни с кем не дружу.
— А Чухонцев и Полонский?
— С Чухонцевым и Полонским, — сказал я, — мы вместе учимся, вместе ездили на целину, пишем стихи, ну и общаемся.
— А о чем разговариваете?
— О стихах.
— А еще о чем?
— Больше ни о чем.
— Как это больше ни о чем? — Старший все чаще повышал на меня голос. — И даже о девушках не разговариваете?!
— Нет, не разговариваем. — Я тоже стал все больше злиться и все меньше бояться.
— Ну, хорошо, — сказал старший, — оставим девушек. Но ведь о политике вы разговариваете?
— Не разговариваем.
— Как это вы не разговариваете? — оторопел старший. — Вас что же, политика не интересует?
— Не интересует, — отрезал я. — Как же это?! Вы советский человек, а политика вас не интересует?!