Страница 21 из 91
Игра в «половинки»
В ноябре мы вернулись в Запорожье. Ту часть, в которой мы коротко жили перед войной, было не узнать — сплошные руины. Центр города частично сохранился, и там, недалеко от рынка, поселилась семья Шкляревских, вернувшаяся в Запорожье незадолго до нас. Они занимали комнату в убогой, полуподвальной квартире с коридорной системой, и мы въехали к ним. Взрослым, наверное, такое сожительство не казалось приятным, но я был рад, что обе родные мне семьи живут вместе.
В соседней комнате жили тетя Галя, жена погибшего дяди Володи, брата моего отца, ее сын Юра, дочь Женя и их дедушка по прозвищу Напмер. Слово «напмер» старик говорил вместо «например» и употреблял очень часто: «Вот иду я, напмер, по улице, встречаю, напмер, соседа, и он мне, напмер, говорит…»
Хотя старая часть города сохранилась лучше новой, и здесь от многих домов остались груды битого кирпича, который находил себе в тех условиях нестандартное применение. Соседский мальчик таскал кирпич на веревке, воображая себе, что это игрушечный грузовик, его сестра такой же кирпич заворачивала в тряпки и пела ему колыбельные песни. А я встретил местных ребят, которые предложили мне играть в «половинки». Не зная, что это такое, я пошел с ними в руины. Там они, разделившись на две группы, стали хватать битые кирпичи и, укрываясь за остатками стен, кидать друг в друга с явным стремлением поразить цель — попасть, если повезет, противнику в ногу, в живот, а то и проломить голову. Мне эта игра не понравилась, и больше в подобных забавах я не участвовал.
«Феня» и «мова»
Изо всего, что продавалось на запорожском базаре, мне запомнились круглые толстые лепешки из белой глины для побелки, американские сигареты по рублю за штуку и водопроводная вода со льдом (не знаю, где его летом брали), тоже по рублю за кружку. Народ на базаре делился на торговцев, покупателей, воров и нищих. Среди нищих было много недавних фронтовиков, иные даже в недоношенной форме и с орденами. Самые страшные инвалиды (я таких встречал и потом), рассчитывая, может быть, на безнаказанность (кто ж их посмеет тронуть?), были склонны к странному хулиганству. Один безногий в морской форме подъезжал на самодельной тележке к теткам, торговавшим глиной, и начинал мочиться прямо под их лепешки. Тетки не сердились, не ругались, а быстро хватали свои лепешки и перебегали на сухое место.
На базаре я получил однажды урок языка, которого до того не слышал. Мальчишка, примерно моего возраста или на год моложе, что-то спер с прилавка. Мужики его поймали, окружили и приготовились бить. Тут я влез в середину и стал кричать на мужиков, как им не стыдно таким здоровым бить впятером или вшестером одного маленького. Потом я задним числом сам удивлялся, что мужики заодно и меня не побили, а устыдились и мальчишку отпустили. Я спросил, за что его хотели побить. В ответ он поинтересовался:
— Ты по фене ботаешь?
Вспомнив, как назаровцы «ботали» — загоняли длинными дубинами-ботами рыбу в сети, я ответил утвердительно. Тогда он произнес длинную речь на иностранном языке с непонятными словами «клифт», «бачата», «прохоря», «писка» и «ксива». Это и была «феня» — блатной жаргон. Через три года, пройдя через ремесленное училище, я этим языком овладел свободно, но пассивно. То есть понимал все, но сам употреблял слова редко и выборочно.
Вообще способность к языкам у меня всегда была. Через пятьдесят лет после того, как покинул Украину, я согласился в Киеве дать местному телевидению часовое интервью по-украински. По окончании записи я спросил ведущего:
— Ну, як моя украиньска мова?
— Та ничого, — сказал он. — Приблызно, як у наших депутатив…
Глава шестнадцатая. Столяр-парашютист
Мало денег и никакой радости
В Запорожье мы вернулись в ноябре 45-го. К началу учебы я опоздал и с благословения родителей продолжил накопление жизненного опыта. Зимой ездил на правый берег, покупал папиросы по четыре рубля за пачку, продавал на рубль дороже, двадцать копеек штука. Летом сначала пас одну корову, потом торговал хлебом.
В августе родители затеяли со мной примерно такой разговор.
— Вова, — сказал папа, — мы с мамой долго думали, как быть. Конечно, тебе надо учиться. Но у нас очень трудное положение. Мы зарабатываем очень мало, а у нас еще на руках Фаина.
— Хорошо, — сказал я уныло, — хорошо, я поищу себе какую-нибудь работу.
— Ни в коем случае, — сказала мама. — Ты должен учиться!
— Но как же мне учиться, если вы не можете меня прокормить?
— В том-то и дело, — улыбнулся папа. — Ты будешь учиться. Но не в школе, а в ремесленном училище.
В ремесленном? Признаться, мне и самому такая идея было не чужда. Я видел ребят, которые назывались ремесленниками, мне нравилась форма, которую они носили. Темно-синяя шинель, голубые петлицы с молоточком и разводным ключом…
— У них такая красивая форма, — сказала мама, будто уловив мою мысль.
— Ты будешь учиться, — добавил папа, — получишь хорошую специальность, которая, может быть, не станет твоим делом на всю жизнь, но всегда пригодится.
— Я бы на твоем месте выбрала столярное дело, — сказала мама. — Столяр — это чистая и интеллигентная работа. У нас в институте был завкафедрой, который в свободное время столярничал. Лучше быть хорошим столяром, чем плохим профессором.
Я с ней согласился, но, как показала жизнь, у меня было больше шансов стать неплохим профессором, чем хорошим столяром.
Осенью я поступил учиться на столяра-краснодеревщика. Два года учился. Мучился. В конце концов получил четвертый разряд, а потом дотянул и до пятого, но столярное дело не полюбил. Я человек хаотичный, а работа столяра требует аккуратности и педантизма. Чтобы сделать простую табуретку, надо сначала долго и тщательно точить инструмент. Тупым инструментом ничего сделать нельзя. Каждая ножка в сечении должна представлять собой строгий квадрат. В одной ножке сделаешь угол меньше или больше, и вся табуретка перекосится. Шип должен хорошо входить в продолбленное для него отверстие. Если входит слабо, вся конструкция расшатается, если туго — ножка расколется…
В 48-м я вышел из училища, получив профессию, которая давала мало денег и никакой радости. Но я находился еще в таком возрасте, когда была надежда все поправить.
В два тридцать ночи у «Днепра»
В середине лета 1950 года мы с моим другом Толиком Божко (еще одним Толиком), проходя мимо какой-то школы, увидели, как во дворе, возле турника, толпилась группа наших сверстников, которыми руководил человек в коричневой кожаной тужурке и фуражке с крабом. На турнике висели парашютные стропы с лямками, ребята по очереди влезали в лямки и разворачивались вправо и влево.
— А вы чего хлебальники раззявили? — обратился к нам человек в кожанке, слегка шепелявя. — Прыгать с парашютом хотите?
Мы сказали: «Хотим». Он, приладив планшет к колену, записал наши фамилии и назвался сам:
— Михаил Михайлович Аполлонин, инструктор парашютного спорта. Понятно?
— Понятно, — сказал я.
— Не «понятно», а «так точно». Влезай в лямки!
Я влез.
— Спускаться на парашюте, — сказал Аполлонин, — надо так, чтобы ветер дул в спину. Для этого надо в правую руку взять левую лямку, а в левую — правую. Какая рука сверху, в ту сторону ты и развернешься. Понятно?
— Понятно.
— Не «понятно», а «так точно».
Когда те же упражнения проделал и Толик, инструктор сказал:
— Все! Завтра будем прыгать! Приходите ночью в два часа тридцать минут к ресторану «Днепр»…
Как это прыгать завтра? Разве не нужна еще какая-то теория, медкомиссия? Может, мы недостаточно здоровы. И почему ночью?.. Все это показалось мне странным. Тем не менее в полтретьего ночи к ресторану «Днепр» мы пришли. Пришли и ребята, с которыми мы познакомились днем. Выяснилось, что они, в отличие от нас, не по своему желанию попали в парашютисты, а были направлены военкоматом. Кроме них, пришли к ресторану еще какие-то юноши, некоторые в брезентовых шлемах с очками. Оказалось, это курсанты: учатся кто на летчика, кто на планериста.