Страница 88 из 99
И словно в ответ на мою молитву наступило внезапное и удивительное облегчение. Направление моих мыслей изменилось. На какое-то-время я позабыл о художнике, как будто того вовсе не было на свете, и все надежды, желания, помыслы сосредоточил на самом ничтожном и незначительном предмете, какой только можно себе представить. Это было уже самое дно, ниже упасть было невозможно.
В строящемся районе неподалеку от моего магазина возводилось несколько жилых домов, один из которых мне очень нравился, потому что он походил на оазис среди безводной пустыни при сравнении с окружавшими его домами. Он был спланирован в итальянском стиле, смотрелся хорошо и выделялся на фоне Бьюда своеобразием архитектуры. Этот дом был окружен оградой, заканчивавшейся сверху металлической решеткой.
К своему неудовольствию, я заметил там протянутую цепь, которая с промежутками в десять футов поддерживалась металлическими столбиками, увенчанными литыми шишками в виде ананасов. Зачем понадобилось окружать красивое здание такой кричащей безвкусицей, я понять не мог. Но мои размышления по этому поводу внезапно оборвались, и как гром среди ясного неба — такие наваждения всегда именно так и поражали меня — во мне вспыхнуло безумное влечение к одной из этих воплощенных нелепостей. Моя душа устремилась к одному из металлических ананасов; я не просто почувствовал себя во власти этой гадости вообще, но все мои жизненные силы оказались вдруг сосредоточены на третьем ананасе на северной стороне ограды, и только на нем. Остальные меня вовсе не привлекали; они мне скорее не нравились. Но третий на северной стороне завладел мною совершенно.
Не смейтесь, но я твердо знал, что никогда не буду счастлив до тех пор, пока не заполучу этот невзрачный кусок железа. К новым домам шло несколько немощеных дорог. Они вели через поля и со временем должны были быть застроены, обычно же они были пустынны, потому что никуда не вели. Все это означало, что у меня была возможность часто навещать мой ананас, гладить его рукой, пожирать глазами и потакать хоть как-то моим ненормальным желаниям без привлечения всеобщего внимания. И хотя после заката ежедневно на меня накатывался приступ настоящего лунатизма, никто, кроме Мэйбл, не догадывался о моей ненормальности.
Очень скоро этот ананас превратился для меня во всепоглощающую страсть, и я тщетно пытался противостоять этому наваждению. Желание обладать им сделало испытание особенно трудным, потому что прежде роковой предмет всегда притягивал меня к себе, но в этом случае мной владело безудержное желание иметь ананас всегда при себе. Я невольно думал об этом мусоре как о предмете одушевленном. Я изображал его себе существом, способным чувствовать, страдать, понимать. Промозглыми ночами я представлял, как должен мой железный ананас страдать от холода. В жаркие дни я боялся, как бы летнее солнце не повредило ему. Лежа в уютной кровати, я рисовал себе мой ананас, одиноко торчащий на своем пьедестале среди мрака. Если случалась гроза, я опасался, что молния может ударить в него, навеки уничтожив.
И вот во мне созрела твердая решимость спасти мой ананас. И однажды ночью я его похитил. В час, когда ущербная луна освещала серебристым светом квартал строящихся домов и неогороженных дорог, я прокрался в тени итальянского дома и, поработав напильником с полчаса, обрел свое бесценное сокровище. Один раз, пока я работал, я видел полисмена, обходившего свой участок. Глубоко спрятавшись в нише, я старался представить себе, что подумал бы этот человек и что бы он сделал, если бы обнаружил управляющего почтой и бакалейщика, Джона Ноя, в таком месте между двумя и тремя часами утра.
Я возвратился к спящей жене, и ананас был спрятан в ящике, в котором хранился мой выходной костюм.
Металлическая шишка весила около двух фунтов, и целую неделю я ломал себе голову над тем, куда его перепрятать. То я закапывал его в саду, то прятал в магазине, то таскал с собой, чем-нибудь обернув.
Проблема не выходила у меня из головы. Более того, за нахождение человека, виновного в исчезновении ананаса, была объявлена награда в одну гинею. Владелец итальянского дома сам лично принес мне отпечатанный плакат с этим объявлением. Я прикрепил плакат к витрине синими полосками клейкой ленты и постарался его утешить. Он был сильно раздосадован и заявил, что идиот, сознательно способный к такому бесцельному разрушению, должен быть пойман и посажен под замок ради всеобщей пользы. Как искренне я согласился с ним! И на протяжении всего нашего разговора я поглядывал вниз, на мешок сухого гороха, где был спрятан железный ананас.
А потом психология ментальной ситуации изменилась, и две последовательные фазы моего помрачения влились одна в другую, подобно тому, как одна полоска рельсов переходит в следующую. Железный ананас и художник так переплелись в моей расстроенной голове, что распутать было уже невозможно. Первый я любил, второй ненавидел. И я говорил себе, что пока два эти образа не сольются полностью в нечто целое, мне нечего и надеяться обрести хоть какой-то душевный покой.
Итак, Провидение направляло мои помыслы к лишь ему ведомым целям, в то время как я, оставаясь в полном неведении относительно их, мог только вглядываться во мрачные глубины моего сознания, содрогаясь при мысли о безумии, все яснее маячившем передо мной. Я теперь уже не сомневался, что ненормален, но был бессилен что-либо предпринять. Инстинкт гораздо более сильный, чем стремление к самосохранению, полностью завладел мной.
Я бродил по заброшенным тропинкам среди скал, рассказывая о своей беде чайкам и придорожным цветам. По ночам я поверял ее звездам. Даже во сне я бормотал о том же, так что моя жена в конце концов это заметила.
Мы спали при свете ночника, и однажды, внезапно пробудившись, я увидел Мэйбл сидящей на кровати и в испуге наблюдающей за мной. Ее лицо выражало крайнюю степень озабоченности. Я бессознательно отметил, что тень от ее головы (украшенной бигуди или еще какими-то металлическими приспособлениями, болтавшимися и поблескивавшими в мягком свете ночника), огромным пятном лежащая на потолке, очень похожа на очертания Африканского континента.
— Пресвятые ангелы! — начала она. — Что еще с тобой случилось? Ты бормочешь как не пойми кто из детской книжки-путаницы — вроде этой «Алисы в Стране чудес», которую тебе давала прочесть миссис Хасси, и ты еще находил ее забавной, хотя я, убей Бог, не видела в ней ничего смешного. Ты сейчас твердил без остановки: «Ананас и художник; художник и ананас; и горы, горы песка!» Знаешь, если я сошла с ума, лучше скажи мне об этом. Но если нет, то ясно как день, что сошел с ума ты. Я так больше не могу. Этого не выдержит никакая женщина!
Я постарался придать ее мыслям другое направление. Я объяснил, что хотел изменить вывеску магазина и что предполагал время от времени заказывать ананасы из Вест-Индии, чтобы сделать наш фруктовый отдел более привлекательным для покупателей. Потом мы заговорили о положении моей единственной сестры — моя незамужняя старшая сестра была совершенно разорена недавним крахом нескольких благотворительных обществ. Теперь она могла выбирать только между моим домом и каким-нибудь профсоюзным приютом, и, хотя у меня было не слишком много средств, чтобы поддержать ее, мое чувство долга не позволяло мне поступить иначе.
Но несмотря ни на что, у меня было такое чувство, что наступающий день принесет нечто куда более важное, чем прибытие в Бьюд Сьюзан Ной. Неразрешимая задача — как соединить обожаемый ананас и ненавидимого художника — в последнее время сделала меня еще безучастнее к делам, чем обычно. Я уходил из дому надолго, чаще всего проводя время неподалеку от моря. Во время отлива я гулял по открывавшемуся песку либо бродил, задумчивый и поглощенный своими заботами, среди источенных скал, с которых, как гроздья винограда, свисали лиловые мидии. Во время прилива я взбирался на скалы и с них наблюдал за кораблями, проходившими в океане у самого горизонта, или глядел, как Ланди, похожий на голубое облако, поднимается среди волн.