Страница 16 из 99
Эдвард немедленно вступил в освещенный круг и, как мог, постарался словами рассеять опасения мужчины. Представившись и рассказав о том, что побудило его прийти сюда, он объяснил, что странное поведение незнакомца заставило его преследовать их, дабы понять то, свидетелем чего ему довелось быть.
Когда Эдвард заговорил, мертвенная бледность покрыла лицо его собеседника, но только на миг; помедлив, он отвечал голосом глухим, но твердым: «Я сожалею, сэр, что мое появление здесь вызвало так много толков, однако мне нет расчета скрывать от вас причину, побудившую меня искать уединения в этих стенах. Время и невзгоды изрядно потрудились над моим лицом, и только поэтому я стою, еще не узнанный вами, но, думаю, вскоре вы узнаете того, с кем прежде очень были хорошо знакомы. Теперь же пройдемте туда, где мы остановились, и вы получите достаточное объяснение той сцене, невольным свидетелем которой вам пришлось стать. И хоть это будет стоить мне немалых усилий, я расскажу вам мои мотивы, побуждаемый к тому, как это ни странно будет для вас звучать, воспоминанием о прошлой дружбе». Сказав это, чужеземец и его прелестная спутница, изумленная не меньше Эдварда этой речью, двинулись дальше. Полный всевозможных догадок и предположений, Кортенэй последовал за ними.
Освещая путь зыбким светом лампады, они пересекли мрачную громаду монастырской залы, поднялись вверх на несколько ступеней и вошли в меньшее помещение — дормиторий, слегка приподнятый по отношению к остальной части аббатства. Здесь, в двух небольших комнатах, где сохранились крыши, стояли две кровати и немного мебели, и тут незнакомец остановился, приглашая Эдварда войти. «Эти стены, — сказал он, — дарят мне приют вот уже две недели; и прежде, чем начать печальную повесть моих преступлений, я хотел бы, чтобы вы вспомнили одного из ваших старых товарищей, сражавшихся вместе с вами на континенте: для этой цели я выйду и вернусь в привычном для вас платье, ибо одежды, что вы видите на мне теперь, были надеты в этих руинах как более подходящие состоянию моего духа и намерениям, с которыми я сюда прибыл». Тембр, интонации голоса, произносившего эти слова, непостижимым образом менялись на протяжении фразы и сейчас, звуча доверительно и покойно, казались неуловимо знакомыми удивленному Эдварду. Пока незнакомец отсутствовал, его спутница, до сих пор не оправившаяся от испуга, сидела неподвижно и молчала. Эдвард, рассматривавший ноты, лежащие на столе, решился вывести ее из задумчивости вопросом: не она ли была исполнительницей той божественной мелодии, что недавно так поразила его. Глубокий вздох вылетел из ее груди, глаза наполнились слезами, и голосом, походившим на звон хрустального колокольчика, она отвечала, что, зная, каким сильным действием обладает ее искусство, она повсюду сопровождает брата, ибо все ее счастье теперь заключено в утешении его разрываемой страданием души. Именно для этой цели ее арфа помещалась в той части развалин, откуда ее было слышно лучше всего и где ее воздействие было наиболее благотворно. В этот момент отворилась дверь и появился незнакомец, одетый в военную форму; он нес в руках зажженную восковую свечу, свет от которой скользил по его фигуре и озарял лицо, обращенное к Кортенэю. «Вы не вспоминаете, — медленно проговорил он, — офицера, раненного осколком гранаты в битве при Зутфене?»
— Мой Бог! — вскричал Эдвард. — Неужели передо мной Клиффорд!
— Да, мой друг, это я, — отвечал незнакомец, — хоть время и не пощадило меня. Перед вами стоит самый несчастный из людей; но позвольте мне не огорчать нежное сердце Каролины пересказом всех выпавших на мою долю несчастий; давайте лучше пройдемся по аббатству: его угрюмый мрак более подходит к той повести, которую я хочу поведать вам.
Пообещав Каролине скоро вернуться, они не спеша направились к монастырской ограде; оттуда через хоры они прошли внутрь здания.
Спокойный воздух ночи, мягкий свет луны и освежающий бриз, что все еще кружил над длинными рядами скамей в разрушенном зале, — красота и благоухание природы были не в состоянии утешить бедного Клиффорда, когда они осторожно пробирались через хоры.
— Друг мой! — воскликнул он в сильном волнении, — возле нас, незримые, парят души тех, кто был когда-то обижен мной! Знайте, что под мраморной плитой, на которой вы видели меня распростертым, молящим небеса об искуплении, под этой плитой покоится прах моей любимой жены, прекраснейшей из женщин, смертью своей обязанной не Творцу, нет! ибо он милосерден, но мне! — жестокому червяку, обуреваемому ревностью.
Теперь они, ускорив шаг, направлялись к западному порталу аббатства, и там, после томительной паузы, Клиффорд продолжал:
— Вы, вероятно, помните, что примерно год назад я получил отпуск и разрешение на поездку в Англию у нашего командира графа Лейцстера; я тотчас же выехал, ибо к этому меня понуждало полученное мной письмо, но, видит Бог, лучше бы мне было остаться! Дело в том, что в письме, помимо прочего, сообщалось, что моя жена, моя любимая Матильда, часто встречается с молодым человеком, который поселился неподалеку от моего поместья К-н. Там же говорилось о том, что на лето она переселилась в небольшое имение, в двух милях от вашего аббатства, и что там она продолжает свои встречи с незнакомцем. Сжигаемый ревностью, я тайно прибыл в Англию и с болью обнаружил, что все разговоры повторяют эти сплетни. Был тихий летний вечер, когда я добрался до деревушки Г. Неверной рукой, с бьющимся сердцем, я постучался в дверь собственного дома. Слуга сказал мне, что Матильда ушла прогуляться к аббатству, и я немедленно отправился туда. Солнце уже село, и серый сумрак окутывал окрестности. На небе взошла луна, и ее серебристый свет слабо озарял руины и темные аллеи; укрывшись в тени ближайшего дерева, я терпеливо ждал, и мне не пришлось стоять долго, когда я увидел, как Матильда, моя прекрасная Матильда идет вдоль аллеи, поддерживаемая рукою молодого незнакомца. Представьте себе мое возбуждение! К несчастью, месть моя была молниеносной; обнажив шпагу, я окликнул злодея — так думал я тогда — и бросился на него. Потрясенная внезапностью нападения и свирепым моим видом, Матильда упала без чувств, и сознание вернулось к ней только тогда, когда мой клинок пронзил грудь неприятеля, защищавшегося отважно, но не сумевшего устоять перед яростью моего натиска. С отчаянным криком Матильда припала к бездыханному телу юноши. «Мой брат! Мой брат!» — были ее слова.
Если бы мир рухнул и провалился в преисподнюю на моих глазах — изумление и ужас едва ли бы были сильнее тех, что охватили меня при этих словах. Смертельный холод сковал мои члены, и я, не двигаясь, стоял уничтоженный и опустошенный. Между тем жизнь вместе с кровью вытекала из ран бедного Уолсингэма; в последний раз вздохнул он и умер на руках любимой сестры, впавшей после этого в состояние, близкое к каталепсии. Рассудок мой, хотя и потрясенный пережитым, повиновался мне. Я сбегал за помощью в соседние дома, и тела перенесли под крышу. Но новый удар ждал Матильду — узнать в убийце собственного мужа! Благоразумнее всего было не торопить события, однако, непонятно как, истина сразу открылась ей, и не прошло двух месяцев, как она упокоилась рядом с ни в чем не повинным братом, который к моменту нашей встречи только-только возвратился из Индии и потому, разумеется, никому в наших краях не был знаком. Они покоятся под этой мраморной плитой, Кортенэй; думаю, и я присоединился бы к ним, если бы не Каролина; если бы она не вошла, подобная ангелу, и если б не встала между смертью и своим братом.
Единственное, что мне осталось теперь, — посещать могилу Матильды и ее брата, безвинно из-за меня пострадавших. И я все время молю Господа о всепрощении, но даже молитва вряд ли бы смогла удержать меня; только музыка способна упокоить мой дух и умерить мои страдания. Накануне вы наблюдали борьбу сердца, пораженного недугом раскаяния. Гармония, которая правит миром, победила его, голос моей Каролины и ее арфа потушили пожар в моей душе. Ее искусство спасает меня и дает мне силы жить, ибо неземное блаженство пронизывает каждый нерв, и мягкий шепот, шепот вечности…