Страница 29 из 47
Комната, куда мы вошли, — хранилище орнитологических коллекций. Шкафы с виду простенькие, но с хитроумной конструкцией многочисленных ящиков. Она позволяет размещать «единицы хранения» компактно, но не вплотную друг к другу (это уменьшает риск вторжения насекомых, а если они все же сунутся, то каждую тушку можно будет быстро и надежно окурить со всех сторон). Игорь перебирает коллекцию дроздов. Вот наши, привычные: рябинник, деряба... Позвольте, а это кто?
— Тот же самый вид, но кавказская форма, — поясняет наш провожатый. — Хороший пример географической изменчивости. А вот — с Чукотки. А вот пошли другие виды, американские...
Сделать чучело крупной рептилии намного сложнее, чем птицы или млекопитающего
Страус или императорский пингвин в такие шкафы, конечно, не поместится (хотя птенец страуса есть). Но вот лежат самые крупные из летающих птиц: лебеди, орлы-бородачи... Неужели эти небольшие аккуратные тушки при жизни были величественными воздухоплавателями, даже не верится… А вот группа колибри — им положено сверкать, как драгоценные камни. Тут они какие-то розовато-бурые, но Игорь вынимает одну крохотную тушку, чуть поворачивает — и невзрачное перо вспыхивает огнем: окраску колибри обеспечивают не пигменты, а хитрое преломление света в структуре пера.
— А как их вообще добывают? Такую кроху любое ружье разнесет в пух и прах...
— Не разнесет. Мелкая дробь быстро теряет скорость в воздухе. На определенной дистанции удар достаточно силен, чтобы убить птицу, но при этом не нанести видимых повреждений. Надо только точно выбрать эту дистанцию...
Шкафов, куда можно было бы положить льва , еще не изобрели. В комнате для чучел млекопитающих они стоят на подвижных полках-рамочках. У самой первой есть передняя стенка, у остальных — только боковые. Раздвинуть все полочки так, чтобы между ними образовался проход, размеры помещения опять-таки не позволяют, но можно протиснуться между любыми двумя. Впрочем, самые крупные объекты — зубр , бурый и белый медведи — стоят отдельно.
— Осторожнее с медведем : у него когти острые, о них можно и рубашку порвать... А вон там, видите, белка? Вообще-то это аберрантная форма — «белопоясная». Но если ее снять и посмотреть на этикетку, то там написано «В.К. Арсеньев».
— Тот самый — известный писатель, исследователь Дальнего Востока? — Тот самый. Но это означает лишь, что он препарировал тушку и заполнил этикетку. А кто застрелил белку, неизвестно. Может, и Дерсу Узала. Вокруг входной двери, как вокруг камина в старинном замке, на стенке красуется внушительная галерея рогов. Среди изящных косульих кое-где видны и мощные, принадлежащие зубрам. И возле каждых рогов на деревянном медальоне (а если есть череп, то прямо на нем) старинным шрифтом с ятями выведены даты и имена: «Е. И. В. Великий князь Михаил Александрович», «Великий князь Владимир Александрович», «Принц Греческий Николай»... Бог знает, что можно подумать о личной жизни членов правивших династий. На самом деле это просто охотничьи трофеи, добытые в великокняжеских угодьях.
Хотя музей вообще не ставил себе целью приобретение экспонатов-реликвий, их за сто лет накопилось тоже немало. Энтомологическая коллекция Альфреда Рассела Уоллеса — «дублера» Дарвина, независимо от него пришедшего к идее эволюции на основе естественного отбора. Гербарий, присланный Александру Котсу Гуго де Фризом — одним из «переоткрывателей» законов Менделя и первооткрывателем генетических мутаций. Первое издание «Происхождения видов» (разошедшееся, как известно, за четыре дня) и несколько собственноручных писем Дарвина… И даже слепок черепа «пилтдаунского человека» — пожалуй, самая знаменитая фальшивка во всей палеонтологии.
А есть тут и реликвии совсем иного плана. Скелет дронта — гигантского нелетающего голубя с острова Маврикий . Чучела бескрылой гагарки (именно этой птице исходно принадлежало имя «пингвин») и американского странствующего голубя. Шкура туранского тигра. Этих животных — как и тура, тарпана, стеллеровой коровы и многих других — больше нет на нашей планете. И уже никогда не будет. Впрочем…
— Основное предназначение коллекций — конечно, служить рабочим материалом для морфологов и систематиков, — говорит Игорь Фадеев. — Но кто знает... Может быть, когда-нибудь технология восстановления вымерших и истребленных видов станет реальностью. И тогда именно такие собрания станут источником их ДНК.
А пока чучела и скелеты бережно хранятся в темных шкафах. Посетители могут ознакомиться с ними лишь при помощи интерактивной программы «За семью печатями» — идешь в компьютерный зал, выбираешь в меню тот или иной отдел фондов, и на экране появляется его хранитель, рассказывающий и показывающий все самое интересное. И, кроме того, конечно, есть выставки...
Они в Дарвиновском музее столь же разнообразны и разностильны, сколь и коллекции. Это может быть, например, выставка старинных натуралистических книг «Заговорили фолианты разом» — благо, в фондах есть «История животных» Конрада Гесснера 1551 года издания, многотомник Бюффона из библиотеки Екатерины II , том Одюбона с его знаменитыми гравюрами... Или «Шутки природы» — экспозиция абсолютно в духе старинных кунсткамер (двухголовые телята, пятирогие козы и тому подобное), но только с серьезным современным комментарием о том, как «получаются» столь странные создания. Музей принимает и выставки, созданные за его пределами, такие как, например, серия великолепных фотографий растений «Herbarium Amoris» шведского фотохудожника Эдварда Койнберга, приуроченная к 300-летию его великого соотечественника — Карла Линнея.
Однако мало собрать ценные коллекции, мало их сохранить и правильно расставить — надо еще ввести их «в оборот», сделать элементом общественной жизни. Над этой задачей бьются все музеи мира. Единого и окончательного решения у нее не будет никогда, но Дарвиновский музей находит свои интересные варианты.
История одного экспоната. Лиса совхозная
Третий этаж, раздел «Эволюция поведения животных». Из витрины на посетителей глядит симпатичная собачка — чуть повисшие уши, черно-белый окрас, дружелюбное выражение морды. С виду — дворняжка дворняжкой, но если приглядеться, то можно уловить в ней нечто странное... Во второй половине 1950-х годов под Новосибирском создали знаменитый Академгородок. Среди прочих в нем открылся Институт цитологии и генетики. Если в Москве еще царил «народный академик» Трофим Лысенко, то здесь, в Сибири, уже можно было заниматься серьезной наукой. Вскоре молодой институт заключил хозяйственный договор с окрестными зверосовхозами. Те выращивали серебристо-черных лисиц — их мех тогда был в моде и прекрасно продавался за рубежом. Проблема, однако, заключалась в том, что даже после нескольких поколений разведения в неволе чернобурки боялись человека. И поскольку при клеточном разведении постоянных контактов не избежать, звери пребывали в состоянии хронического стресса, что плохо сказывалось и на размножении, и на качестве шкур. Кроме того, у выращенных лис, как и у их диких родичей, пора любви наступает в строго определенный сезон и длится недолго — это делало работу ферм крайне неритмичной. «Можете сделать нам лису, ласковую к человеку и размножающуюся круглый год?» — спросили звероводы. «Можем!» — ответили генетики во главе с директором института Дмитрием Беляевым. К делу подошли самым что ни на есть дарвиновским образом: из огромного множества лис со всех ферм отобрали 130 таких, которые чуть спокойнее прочих относились к людям. Их начали скрещивать между собой. В каждом поколении самых дружелюбных и способных к «неурочному» размножению оставляли на племя, прочих отбраковывали на мех. И довольно скоро, через несколько поколений, обитатели клеток лизали своим «хозяевам» руки, виляли хвостами и готовы были спариваться дважды в году. Но при этом и облик их волшебным образом изменился: пушистый лисий хвост загнулся серпом (и с каждым поколением все больше тяготел к баранке), лоб стал более выпуклым, острые ушки поникли. И что самое обидное — вместо роскошного черного с проседью меха «лису совхозную» покрывала светлая шерсть с черными и серыми пятнами самой неправильной формы. С научной точки зрения результат был великолепным: в недолгом эксперименте удалось воспроизвести на родственном виде процесс одомашнивания собаки — так открылся путь для дальнейшего изучения физиологических основ поведения. С точки зрения хозяйственной это был полный провал: лиса с таким мехом не стоила ничего. Погрустневшие звероводы покивали головами и откланялись. А «собаки на базе лисы» остались жить в институте. Прошло почти полвека. Спрос на мех на мировом рынке резко упал, зверосовхозов почти не осталось. Академика Дмитрия Константиновича Беляева больше 20 лет нет в живых. А работа с «лисой совхозной» в институте продолжается: новосибирские генетики вместе с американскими коллегами (в том числе известным гарвардским антропологом Ричардом Рангхэмом) пытаются нащупать гены, вызвавшие это чудесное превращение.