Эмма

Я не поверил своим глазам! — далее следовал подробный адрес миссис Смолридж. Я узнал это имя, это место под Бристолем — она мне рассказывала о предложении миссис Элтон, — и сразу понял, на что она пошла. Такой поступок был вполне в ее характере, решительность которого мне хорошо известна, а то, что она не заикнулась о таковом намерении в первом своем письме, лишний раз свидетельствовало о ее сугубой щепетильности. Это могло бы выглядеть угрозой, чего она не допустила бы ни за что на свете… Представьте же себе мой ужас — мое негодование на нерадивость почты, — покуда я не сообразил, что сам допустил оплошность!.. Что мне было делать? Только одно: надобно было открыться дядюшке. Без его благословенья меня бы, я это понимал, и слушать не стали. И я все ему сказал — обстоятельства мне благоприятствовали; недавняя утрата умерила его гордость — я не рассчитывал, что он, бедный, уступит и даст полное свое согласие так легко, прибавив под конец с глубоким вздохом, что желает мне обрести в супружестве то счастье, которое выпало ему… Я, правда, склонен думать, что мое счастье будет несколько иного свойства… Вы, верно, готовы пожалеть меня, вообразив себе, что я должен был пережить, когда открылся ему и ждал решения, от которого зависела вся моя судьба? Тогда приберегите вашу жалость, покуда я не расскажу вам о том, как примчался в Хайбери и обнаружил, что она сделалась по моей вине так больна. Покуда не опишу вам свои чувства при виде ее изможденного, измученного лица. Я добрался до Хайбери в тот час, когда, зная, что у них в доме завтракают поздно, мог надеяться, что застану ее одну… Эта надежда меня не обманула — не обманула и та надежда, которая погнала меня в дорогу. Понятно, что мне стоило труда развеять более чем естественное и законное недовольство. Но это уже позади — мы помирились, мы теперь вдвойне дороже и милей друг другу, никогда более даже тень недоразумения не ляжет между нами. На сем, сударыня, позвольте мне, из состраданья к вам, закончить — простите мне, но сделать это раньше я не мог. Тысячу раз благодарю вас за неизменную доброту ко мне и десять тысяч раз за то внимание, которое вы, как вам подскажет сердце ваше, окажете ей. Ежели вам покажется теперь, что я, в известном отношении, счастлив не по заслугам, то я скажу, что совершенно с вами согласен… Мисс В. называет меня баловнем судьбы. Хочу надеяться, что это справедливо. В одном судьба меня несомненно обласкала, коль скоро я вправе с благодарностью подписаться под этим письмом как

любящий сын ваш,

Ф. Ч. Уэстон-Черчилл".

Глава 15

Письмо Фрэнка Черчилла не могло не тронуть сердце Эммы. Невольно, вопреки первоначальному нерасположенью, она, как и предсказывала миссис Уэстон, прочла его с пожирающим вниманием. Дойдя до первого упоминанья о себе, она потом была не в силах оторваться, всякая строка, в которой говорилось о ней, представляла интерес, и почти всякая — доставляла удовольствие, а те, которые не содержали этой лакомой приманки, все-таки удерживали ее внимание, незаметно возвращая ей прежнюю приязнь к их автору да и могла ли теперь оставить Эмму равнодушной история чьей-либо любви? Она дошла до конца не отрываясь. Конечно, он был виноват, но меньше, нежели ей представлялось, — к тому же он столько страдал, столь искренне раскаивался, был так признателен миссис Уэстон, так влюблен в мисс Фэрфакс, а Эмма — так полна своим счастьем, что до суровости ли было ей; войди он сейчас в комнату, она бы, наверное, встретила его, как бывало, сердечным рукопожатьем.

Письмо произвело на нее такое впечатление, что, когда опять пришел мистер Найтли, она и ему дала его прочесть. Она не сомневалась, что миссис Уэстон желала бы познакомить с ним других, в особенности тех, которые, как мистер Найтли, склонны были видеть столько предосудительного в его поступках.

— Прогляжу, отчего же, — сказал мистер Найтли, — только длинновато оно что-то. Возьму домой и почитаю на ночь.

Но Эмма запротестовала. Вечером должен был зайти мистер Уэстон, и ей придется вернуть с ним письмо.

— Я предпочел бы употребить это время на беседу с вами, — возразил он, — но раз того требует справедливость, то ничего не поделаешь.

Он пробежал первые слова, но тут же оторвался:

— Если бы мне предложили прочесть письмо этого господина к мачехе месяца два назад, Эмма, я бы взял его в руки не с таким равнодушием.

Он стал читать дальше про себя — потом с улыбкой заметил:

— Хм-м! Что за россыпи комплиментов в первых строках! Вполне в его духе. Впрочем, у всякого своя манера. Не будем судить его строго… Мне свойственно, — прибавил он спустя немного, — читать и тут же высказывать свое мнение. По крайней мере, будет ощущение, что мы вместе. Не так жаль будет потерянного времени — но, впрочем, если вам неприятно…

— Ничуть. Наоборот.

Мистер Найтли вновь взялся за письмо, и дело теперь пошло веселей.

— Насчет искушенья — это он лукавит, — рассуждал он. — Знает, что оправдаться нечем, вот и крутит… Нехорошо… Не дело это — тайная помолвка… «Отцовская черта», изволите ли видеть, — поклеп возводит на родного отца. Мистеру Уэстону в его благих и честных начинаньях, и точно, служил поддержкой неунывающий нрав, но мистер Уэстон сам добился всего того, чем наслаждается ныне… А вот здесь он говорит правду — явился сюда впервые, только когда приехала мисс Фэрфакс.

— Помню, помню, — сказала Эмма, — вы были уверены, что он бы мог свободно посетить отца раньше, если бы захотел. Вы благородно обходите это молчаньем, но вы были совершенно правы.

— Я судил его не совсем беспристрастно, Эмма, — и все же, думается, даже если бы вы были ни при чем, он все равно не внушал бы мне доверия.

Когда он дошел до того места, где говорилось о мисс Вудхаус, то начал все подряд читать вслух — все, что касалось до нее, — тут усмехаясь, там качая головой; где-то довольствуясь красноречивым взглядом, где-то поддакивая или опровергая или же роняя ей два-три ласковых слова, смотря о каком предмете шла речь, а под конец крепко задумался и заключил серьезным тоном:

— Очень некрасивая история, хотя могло быть хуже… С огнем шутил. Спасибо, что помог счастливый случай, иначе не было бы ему оправданья… Не способен верно оценить свое обхожденье с вами… Все время принимает желаемое за действительное и мало чем руководствуется в сужденьях, кроме собственного удобства… Вообразить, что вы проникли в его тайну! Естественно! У самого на уме каверзы, вот и судит о других по себе… Секреты, плутни — как они извращают у людей все представленья! Эмма, голубка, разве это не подтверждает лишний раз, сколь прекрасно, что мы во всем честны и искренни друг с другом?

Эмма сказала «да» — и покраснела при мысли, что не может честно и искренне открыть ему секрет насчет Гарриет.

— Читайте дальше, — пробормотала она.

Он послушался, но очень скоро опять сделал остановку.

— Ага, пианино! Поступок мальчишки, не способного, по молодости лет, взвесить, чего будет больше от такого сюрприза — удовольствия или неловкости. Сущее мальчишество!.. Не понимаю, как можно навязывать женщине в знак благорасположенья подарки, без которых она заведомо предпочла бы обойтись, — а ведь он знал, что она бы не позволила ему прислать инструмент, будь это в ее власти.

После этого он какое-то время читал не отрываясь, ежели не считать односложных попутных замечаний, пока не дошел до того места, где Фрэнк Черчилл признавался, что безобразно вел себя, и не остановился для более пространных рассуждений.

— Совершенно с вами согласен, сударь, — проговорил он. — Вы и впрямь вели себя из рук вон скверно. Что правда, то правда. — И, пробежав глазами несколько следующих строк, где говорилось о причинах их размолвки и о том, как действовал наперекор разумным пожеланиям мисс Фэрфакс, высказался еще более обстоятельно: — А вот это уже вообще гнусность… Раз сам же ее уговорил поставить себя, ему в угоду, в крайне тяжелое и неприятное положение, значит, обязан был прежде всего ограждать ее от лишних страданий… Ей было, разумеется, куда сложнее, чем ему, поддерживать тайную переписку. Ему бы приличествовало считаться с малейшим ее возраженьем, пусть даже неразумным — и уж подавно со столь разумными. Она совершила неверный шаг — согласилась на тайную помолвку и понимала, что за это необходимо расплачиваться.