Страница 8 из 108
Но все это не делало Софию счастливой. Конечно, ей сильно повезло, что она оказалась в больничной палате, ведь ей не приходилось мыть, штопать и вязать, как остальным сестрам, которые наполняли каменные кастрюли кислой капустой, солили мясо, очищали мед и добывали известь из яиц. Но каждый раз, когда она проходила мимо скриптория, она знала, что ее настоящее место там, где знание не ограничено медициной и страдающими телами, где можно было не только читать, но и писать. Она чувствовала себя изгнанной и наказанной за то, что рассказала всему миру про свой дар. Разве справедливо, что ее ровесница Доротея каждый день переписывала теологические и философские тексты до тех пор, пока ее пальцы не сводило от боли, в то время как она выучила только то, что лютик помогает при носовых кровотечениях? Разве можно было смириться с тем, что Мехтгильда заняла ее письменный стол, а ей приходится выслушивать похотливые сны, например, как сегодня?
Медицинская палата находилась несколько в стороне от остальных помещений, чтобы крики больных не мешали спящим и демоны, захватившие в плен болезные тела, не перешли на остальных. Мельница, пекарня с печью и вход в подвал были далеко. Двор больничной палаты окружали лишь пчелиные ульи и сад с красивыми цветами, которые — в отличие от зелени и овощей во втором монастырском саду — цвели только для Бога. Здесь, вдали от здоровых, живых людей, София с каждым днем становилась все более унылой.
Перед ней, как гладкая восковая доска, расстилалась коричневая земля, и она принялась яростно топтать ее, а затем опустилась на колени и написала на свободном участке: «Несправедливо, что меня так наказали», и гнев, руководивший ее рукой, проник сквозь глаза в душу, разорвав ее: «Я ненавижу это место, где меня заперли, куда меня сослали, чтобы копаться в вонючих телах!»
Коричневая грязь собралась под ногтями, которыми она выводила на земле буквы. Это не волновало Софию. Ей хотелось как можно глубже вонзить в землю слова, чтобы каждый, и, прежде всего, сам Господь, увидел, как позорно ее заставляют страдать.
— София, — услышала она голос сестры Ирмингард. — Что ты делаешь здесь, вместо того чтобы следить за больными?
Сначала она почувствовала укоры совести, а потом заупрямилась.
— Что мне там делать? — проворчала она. — Это не мое место, и вы это знаете лучше остальных.
Сестра Ирмингард отпрянула. Ее лицо всегда было белее воска, а веки темными, но теперь казалось, будто белая кожа ее лица не что иное, как ломкая пергаментная страница, готовая порваться в любой момент. Со временем она стала ходить медленнее, а кашлять чаще и громче. В последние годы сестра Ирмингард очень часто оказывалась в больничной палате, но не для того, чтобы немного передохнуть, как ей советовала Корделис, а для того, чтобы попросить трав, которые смягчали боль в груди. Корделис заворачивала их в льняной платок, нагревала и прикладывала к тому месту, откуда исходил страшный кашель.
— Что ты такое говоришь? — спросила она строго, не позволяя слабости, охватившей ее тело, овладеть и голосом. — И что ты написала на земле?
Этот вопрос не образумил Софию, она лишь заговорила жалобно:
— Я бы все отдала, чтобы иметь возможность писать это не на земле, а на пергаменте. Зачем вы прогнали меня из скриптория? Почему мне нельзя читать и учиться? Почему я должна учить только травы? Это проклятие, а не жизнь!
Сестра Ирмингард плотно сжала губы.
— Я предупреждала тебя, София. Не я повинна в твоей судьбе, а твоя беспечность и твое высокомерие.
— Потому что оно напоминает вам моего отца, о котором мне ничего не известно? — не унималась София. — Почему я должна позволять сравнивать мои и его поступки, ведь я даже не знаю, что он натворил! Даже отец Иммедиат ничего не сказал.
— У него были на то причины!
— Ах, сестра Ирмингард! С того дня прошло уже несколько лет. Неужели я еще не доказала, что умею вести себя хорошо?
Ее собеседница стала жадно хватать ртом воздух и схватилась за грудь.
— Мне кажется, еще нет! — сказала она хриплым голосом. София подошла к ней вплотную, но не для того, чтобы поддержать, а чтобы прокричать еще громче:
— Вы библиотекарь, вы решаете, кого взять в помощницы! Возьмите меня, умоляю вас, возьмите меня! Не дайте мне сгнить в больничной палате!
— Ах, София, глупая девочка! Я уже почти решилась сделать это. Думала, ты повзрослела и стала более зрелой. Тебе уже пятнадцать, а в этом возрасте пора избавиться от детской беспечности. Но я вижу, что к твоему высокомерию добавились ярость и заносчивость! Горе тебе, София!
— Что вы такое говорите? Ха! — завизжала София, яростно топая ногами. — Может быть, вы не допускаете меня в скрипторий не потому, что это запретил отец Иммедиат и не из-за страха перед моим греховным происхождением. Может, вы просто боитесь того, что кто-то другой окажется умнее и начитаннее вас.
— Рагнхильда фон Айстерсхайм! — вскричала Ирмингард, назвав ее настоящее имя, которое, однако, в ушах Софии звучало дико. — Скажешь еще раз подобные слова, и тебе никогда не вернуться в скрипторий. Тогда я позабочусь о том, чтобы ты ухаживала не за больными, а за овцами и свиньями.
София неистово топтала землю, но и это не помогало ей выместить свою ярость. Не помня себя, София подошла ближе к зашедшейся кашлем монахине, схватила ее за худые плечи и трясла до тех пор, пока на восковом лице не осталось ни кровинки.
— Нет, вы этого не сделаете! — кричала она. — Не сделаете! Сестра Ирмингард открыла рот, но не произнесла ни звука.
На ее губах выступила густая слизь из крови и слюны и обрызгала черную монашескую одежду. Она захрипела и упала к ногам Софии.
Пять дней она боролась со смертью. Хотя она и пришла в себя, после того как София стерла с земли предательские следы и позвала на помощь, но больше не сказала ни слова. Ее глаза стали стеклянными, а белки пожелтели, как и лицо.
София не отходила от нее ни на шаг, боясь, как бы сестра Ирмингард не рассказала 6 ее провинности. Гораздо меньше ее волновало то, что из-за смерти сестры она может навсегда утратить душевное спокойствие. Ведь она совершила убийство.
Она пыталась внушить себе, что не хотела причинить Ирмингард зло, что этот поступок был не запланирован, а вызван внезапной вспышкой ярости. А возможно, виновата в случившемся была не она, а длительная болезнь, разъедавшая сестру Ирмингард изнутри и заставлявшая ее харкать кровью.
Софию стали преследовать мрачные сны. «Проделки дьявола, проделки дьявола, — издевался голос, похожий на голос задиристой Мехтгильды. — Не только твой особый дар, но и ты сама — творение дьявола. Ты приносишь несчастье и смерть».
— Я не хотела вам зла, — бормотала она позже, у кровати больной, — я только хотела...
Она разрыдалась.
Ирмингард по-прежнему молчала, только усталые уголки губ опустились еще ниже. Из них вытекла тонкая нить крови, и, прежде чем София успела схватить полотенце, чтобы стереть ее, Ирмингард сама подняла руку и вытерла рот лоскутком ткани. София стояла рядом и ждала ответа, забыв забрать у Ирмингард влажную тряпку.
Тогда сестра Ирмингард потянулась вперед и с живостью, какой никак нельзя было ожидать от ослабленного болезнью тела, схватила руку Софии и с такой силой вложила в нее окровавленный лоскут, что с него упало на пол несколько капель и Софию чуть не вырвало от отвращения. Но прежде чем она успела задаться вопросом, откуда у больной взялись силы, та снова опустилась на кровать.
Это было ее последнее движение. Вскоре ее взгляд потух.
София неподвижно стояла возле мертвого тела.
— Все прошло еще быстрее, чем мы ожидали, — сказала сестра Корделис и опустила веки умершей, чтобы та больше не могла видеть обитель горя, которой является этот мир, а тихо отошла в мир иной.
Новость была воспринята равнодушно.
Смерть монахини никого не испугала и не огорчила. Все знали, что нужно делать, чтобы достойно завершить жизненный путь христианина, ведь им было проще хоронить и молиться, чем следить за ростом скота или полевыми всходами. Еще громче, чем за умершую, в эти дни молились за крестоносцев, которые последовали за кайзером Фридрихом Барбароссой в Палестину, чтобы освободить ее от язычников. Думая о том, что разрушаются святые места, они испытывали не меньший ужас, чем при мысли, что за пределами монастыря не просто существует земля, но что она отделена от него неделями пути. Однако в голове Софии была только одна мысль: кто станет библиотекарем после сестры Ирмингард? Может быть, ею станет монахиня, более всех расположенная к Софии?