Страница 10 из 108
Гризельдис закатила глаза. Потом закрыла их, потому что в эти редкие моменты уже не боялась темноты. Сделка была заключена. С тех пор за установленную плату она требовала руки Софии каждую ночь.
София стала худеть.
Она заставляла себя пить приготовленный ею самой травяной чай, чтобы успокоить возмутившийся желудок и остановить тошноту, которая подкатывала к ее горлу каждый раз при виде Гризельдис. Она жадно выпивала горячий напиток, после которого во рту надолго оставался горьковатый привкус. Затем она перестала различать какой бы то ни было вкус, поэтому не только пить, но и есть казалось уже невозможным.
Как могла Мехтгильда после подобных любовных утех с жадностью впиваться зубами в кусок хлеба?..
Софии жадность была неведома — даже книги, добытые Гризельдис, она читала спокойно и так же спокойно писала на принесенном ею пергаменте. Конечно, Софии очень хотелось описать, на что ей приходится идти, чтобы получить его. Но потом подумала, что ей станет дурно, когда она увидит написанное перед глазами.
София немедленно записывала то, что могла легко забыть: что писал Мелито Сардийский (Епископ г. Сарды, жил во II веке, автор сочинения «О Пасхе») в своей проповеди о празднике Пасхи или Иоанн Дунс Скот (Шотландский средневековый философ и теолог) о Триединстве Бога. Однако забыть о своих поступках она не могла — ей напомнила о них та, из чьих уст она меньше всего хотела о них слышать.
Около уборной она встретила сестру Мехтгильду, которую каждый месяц мучили боли в животе. Монахини не очень-то любили давать советы в таких случаях, ведь эти боли напоминали о том, что женское тело создано для рождения, а не для вечного целомудрия. Но они с удовольствием принимали из рук Софии приготовленный ею травяной чай из тысячелистника. Этот чай она предложила бы и Мехтгильде, стоило той попросить. Но она этого не делала: гордость не позволяла ей обращаться за помощью к Софии.
А теперь гордость помогла ей даже забыть о болях.
— Однажды ты предала меня, — сказала она, скорчив гримасу отвращения от запаха, исходившего от уборной, которую чистили только самые младшие послушницы. — Но теперь-то я знаю, что ты вместо меня занимаешься грехом с Гризельдис. Не думай, что ты единственная, у кого есть глаза. Я видела, как ты выходила из зала послушниц, а потом проскользнула в ее келью.
София хотела уйти, чтобы избежать ссоры, но Мехтгильда ей не позволила.
— Ха! — воскликнула она. — Не думай, что можешь смотреть на меня сверху вниз только потому, что ты умнее! Наверняка ты заметила, как улучшилось мое положение в последние годы. Мой отец неплохо заработал на войне в Палестине. Он обещал обеспечить своей дочери в монастыре большое будущее, раз уж мне не посчастливилось выйти замуж.
Она поднялась с уборной и торопливо прикрыла голые бедра грубой материей монашеского одеяния.
— Мне уже давно нет надобности ублажать толстуху Гризельдис.
София прикусила губу, чтобы не грубить, и сказала:
— Тогда тебе следует не издеваться надо мной, а посочувствовать мне, раз теперь это делаю я.
— Ха! — взвизгнула Мехтгильда. — Посочувствовать тебе? Ты мне всегда мешала. И если бы я могла сказать...
— Но тебе нечего сказать!
— Пока. Отец уже обещал мне место настоятельницы.
Она скрипуче рассмеялась, и ее смех был так неприятен, что София прекратила попытки сохранить мир.
— Наполни свой глупый рот хлебом, — сказала она не менее насмешливо, — вместо того чтобы завидовать моим книгам и моему пергаменту. Ты никогда не умела обращаться ни с тем, ни с другим. И каким бы богачом ни был твой отец, ему не удалось создать ничего, кроме вечно голодного скелета, противно гремящего костями!
Сказав это, София повернулась и ушла, так и не справив нужду, наверное, потому, что одна мысль пописать на тощие ноги Мехтгильды доставила ей удовлетворение.
— Стой! Так быстро тебе от меня не убежать! — в исступлении крикнула Мехтгильда. — Через несколько месяцев придет отец Иммедиат, чтобы освятить тебя и Доротею. И сегодня я могу поклясться тебе: как только он войдет, я тут же расскажу ему, чем ты занимаешься по ночам в келье Гризельдис. Я верну тебе должок, София, око за око, зуб за зуб!
София ждала его прибытия, стоя у дверей библиотеки.
Из высоких окон библиотеки, рассеянный свет которых весной и летом заменял свет свечей, лучше всего было видно, кто входил в монастырские ворота. Если бы отец пришел один и ей удалось бы поговорить с ним первой, то все, что рассказала бы ему затем Мехтгильда, было бы похоже на злостную болтовню. Она могла настроить его, рассказать, что Мехтгильда всегда хотела ей только зла и собирается жестоко оклеветать ее. И вообще, в этом монастыре ей нет никакой жизни, уже более трех лет она работает в больничной палате — неужели не настало время вернуть ее к занятию, для которого она создана?
В ней пробудилось легкое сомнение. Воспоминание о том, что отец однажды ударил ее и приказал учиться смирению, выполняя более низкую работу, ослабляло надежду на то, что на этот раз он окажется более милостивым. Но София убеждала себя, что его указание предназначалось девочке, которой только предстояло стать взрослой, а теперь, когда она избавилась от гордыни, работая среди крови, пота и гноя, оно утратило силу.
Она нагнулась вперед и увидела, как к воротам подходят монахи из соседнего монастыря. Она уже хотела обернуться, как дорогу ей преградило мягкое тело Гризельдис, которая настойчиво прижималась к ней.
— Что ты здесь делаешь, София? — спросила она вкрадчивым, похотливым голосом.
— Дай пройти! — проворчала София. Ее подгонял не тяжелый запах пота, а понимание того, что отец Иммедиат уже близко. Она должна непременно переговорить с ним раньше, чем Мехтгильда успеет оклеветать ее!
Гризельдис не заметила ее спешки.
— Тебе стоит быть со мной поласковее, — страстно прошептала она, — кроме меня, тебе ведь никто не поможет...
Вместо слов она приступила к действиям: схватила Софию за руку и потащила ее в самый дальний и темный угол библиотеки.
София стиснула зубы.
— Не сейчас, — попыталась она уговорить толстуху. Но тело ее было настолько же мягким, насколько тяжелым. Гризельдис преградила ей путь к бегству, и к горлу Софии подступила не только обычная тошнота, но и горячая, всепоглощающая ярость.
Сейчас было не время для любовных утех. Ей нельзя было упустить отца Иммедиата!
План, который начал вырисовываться в голове Софии, еще не созрел, когда она приступила к его исполнению. Будто подчиняясь желанию Гризельдис, она бросила ее на пол и сделала вид, что собирается лечь сверху. Но, ощупывая руками ее тело, она искала не удовольствия, а ключ, скрывавшийся в складках ее платья.
Издав победный клич, она выхватила связку ключей, и, прежде чем толстуха поняла, в чем дело и смогла встать на ноги, София пробежала мимо нее, захлопнула у нее перед носом тяжелую дверь библиотеки и заперла ее снаружи.
— Нет! — завопила Гризельдис, желание которой сменилось паникой. — Не оставляй меня здесь одну. Скоро стемнеет, а тут нет света!
— Сиди тихо! — жестко ответила София. — Тогда демоны забудут про тебя. И не думай, что я сжалюсь над тобой!
Гризельдис взвыла в отчаянии.
— Пожалуйста, Рагнхильда! Пожалуйста, не делай этого! София уже собралась уйти, но жалобный крик остановил ее.
— Как? — вскричала она. Чувство мести и ярость были сильнее желания просто отделаться от навязчивой Гризельдис. — Ты просишь меня сжалиться над тобой? Ты хоть раз спросила, что я чувствую, прикасаясь к твоему телу? Так вот я скажу: оно воняет! Ты — жалкая, отвратительная баба, которой должно быть до смерти стыдно протягивать руки к такой, как я! Ты, вообще, знаешь, кто я? Мне и дела нет до такого убогого создания, как ты.
Тяжело дыша, она побежала вниз, грубым рукавом вытирая со лба пот, проступивший от волнения. Она не опоздала: войдя в монастырь, отец и его сопровождающие первым делом направились в резиденцию для официальных гостей, чтобы немного освежиться.