Страница 12 из 64
— Нет, должна, — продолжала настаивать Энн. — Может быть, именно Ойстер и обручил их. Он стал их любимой шуткой.
— Его слишком трудно сделать привлекательным, — уныло произнесла Элинор.
— Попробую прицепить ему к ошейнику одно из моих страусовых перьев, — сказала Энн. — Кажется, королева Шарлотта украшала своего мопса страусовыми перьями. Или это были павлиньи перья? Ты просто обязана быть с собачкой, если хочешь нравиться Вильерсу. Сейчас все таскают за собой своих щенков, это модно.
— Мне нет дела до моды, — снова затянула свою старую песню Элинор. — К тому же Ойстер вовсе не мопс.
— Частично он мопс, — настаивала Энн, похлопывая собачку по спинке. — Подожди, сейчас увидишь, как хорош он будет со страусовым пером.
Энн была в модной широкополой шляпе, украшенной с одной стороны пучком из страусовых перьев. Она мгновенно вытащила одно из них и засунула в ошейник Ойстера.
— Он мопс, хотя и не совсем чистопородный, — подтвердила герцогиня. — Мистер Песникл сказал нам об этом, и у нас нет оснований не доверять ему.
— Ни один мопс на свете не имеет таких ушей, — сказала Элинор. — И вообще он нам будет только мешать.
— Твоя сестра Энн лучше понимает мужскую природу, — сказала герцогиня, — а ты несколько лет только и делала, что смотрела букой на всех женихов. Хотя бы теперь перестань упрямиться и прими совет твоей младшей сестры.
— Смотрите! — вскричала Энн. — Он носит мое перо, как статский советник. Видите, как он им важно помахивает?
— Кто бы мог не заметить этого? — сказала Элинор, поманив песика к себе. Он подбежал, виляя хвостом и гладя на нее глазами, полными обожания. Это была одна из тех странных собачек, которые не могли нравиться всем. Но она любила своего питомца Ойстера, с его кремовым тельцем и черненькой мордочкой. И с этими его ужасными черными выпученными глазками, которыми он так преданно смотрел на нее. И все же ей казалось, что одним страусовым пером тут трудно исправить положение.
— Он не будет мешать, — сказала Энн. — Скорее поможет. Когда разговор сам собой прекратится или наступит замешательство, можно будет переключиться на него.
— Лучше убрать это перо, Энн, — сказала Элинор. — Оно свешивается ему на спину и щекочет ее. Того и гляди, он начнет гоняться за своим хвостом. А он такой толстый, что замучается делать это.
— Перо придает ему особый шик! — настаивала Энн. — Матушка, не позволяйте ей отнять перо у Ойстера. Он скоро привыкнет к нему. Такое точно перо носит мопс королевы. Страусовое. А может быть, и павлинье.
— Мопсик с павлиньим пером, — сказала Элинор, — прекрасная тема для светской беседы. Ладно, пусть остается.
— Когда прибудем на место, тебе надо будет пойти вздремнуть, Элинор, — сказала герцогиня. — Я хочу, чтобы ты предстала перед Вильерсом в самом лучшем виде. Лучше этой бедняжки Лизетт.
— Но, мама, Лизетт — моя подруга. Не надо говорить о ней так.
Герцогиня прищурилась.
— Может быть, это тебя надо звать чокнутой, а не Лизетт? — спросила она.
Элинор промолчала.
Ее мать вдруг слабо вскрикнула:
— Будь я проклята, если забуду взять эти острые серебряные гребешки твоей бабушки! Я хочу, чтобы ты выложила их на столик возле твоей постели. В знак твоего целомудрия, таков уж обычай. — Она поспешно удалилась.
— Неужели она думает, что я стану приглашать герцога в мою спальню, чтобы показать ему какой-то первобытный фетиш, да еще в чужом доме? — спросила Элинор.
Энн слегка потрепала ее по руке, чтобы успокоить.
— Нашу мать иногда заносит, не обращай внимания. Она новее не считает тебя глупой.
Но часто называет, подумала Элинор, Она оставалась загадкой для матери, которая не подозревала, что у них с Гидеоном все так далеко зашло. Мать не знала, какой чудесный месяц они провели перед восемнадцатилетием Гидеона, накануне его обручения.
И поскольку ее мать ничего об этом не знала, она ничего не знала и о ней, своей несчастной старшей дочери.
Элинор знала также, что ее мать страдает забывчивостью и не придает значения тем оскорблениям, которые раздает направо и налево. Но каждый раз, когда мать называла ее глупой, словно острый нож поворачивался в ее сердце.
— Гидеон на балу герцогини Бомон подходил к нам, когда мы с мамой были в павильоне для угощений, — сообщила она зачем-то сестре, лишь бы что-то сказать.
— Он был с Адой?
— Нет, Ада снова больна.
Энн поморщилась:
— Больна или притворяется? Она просто изображает из себя изнеженную особу. Возлюбленную средневекового трубадура, на которого похож Гидеон.
— Нет, однажды я видела, как она кашляла, — возразила Элинор.
— Я не люблю ее, — заявила Энн.
— Не говори так, она не виновата, что больна, и вообще ни в чем не виновата.
— Разумеется, виноват Гидеон, — мрачно заявила Энн. — Он не имел права поступить с тобой так бесчестно, должен был порвать завещание своего отца.
— Бесчестно?
— Да, он обесчестил тебя, не так ли, Элинор?
Элинор вздернула подбородок.
— Это не было бесчестьем, мы просто любили друг друга. Неужели не понимаешь? Не думала, что ты настолько глупа!
— Если мужчина позволяет себе обесчестить девушку, он должен нести за это ответственность, — возразила Энн. — Гидеон подлец, обычный волокита. А ты хочешь сделать из него святого, молиться на него.
— Ничего подобного! — воскликнула Элинор. — Он не так уж и виноват. Это его отец спутал все своим завещанием.
— Он лицемерный педант, только и всего, — заявила Энн. — А ты уверена, что он не порвал бы это завещание, если бы ты не позволила ему соблазнить себя?
— Что за чушь ты несешь?
— Не отдайся ты ему, он, возможно, порвал бы это завещание.
— Как ты можешь? — возмутилась Элинор. Она так натянула ошейник бедного толстяка Ойстера, что тот едва не задохнулся.
— Я говорю это не для того, чтобы оскорбить тебя, а чтобы ты не звала Вильерса раньше времени в свою спальню показывать гребешки.
— Мы с Гидеоном любили друг друга, — стояла на своем Элинор.
— Да, он только и делал, что вынюхивал местечко, чтобы втихомолку развлечься с тобой, — возразила Энн. — А еще, к твоему сведению, он обхаживал дочку нашего второго лакея. Теперь я могу сказать это тебе. Скажи я об этом раньше, ты бы не пережила такой новости. Но я всегда щадила твои чувства. Ты была слишком чиста для подобных вещей.
— Успокойся, — произнесла Элинор, — больше я никого не приглашу в мою спальню до свадьбы, обещаю, — улыбнулась она.
Дверь снова распахнулась.
— Вы заставляете меня ждать, дети, — крикнула герцогиня, появляясь в дверях в окружении слуг. — Карета уже ждет. Подай мне эту кружевную шаль, Хобсон! А ты, Элинор, передай глупого Ойстера на руки Хобсону. Я вовсе не хочу, чтобы от нас пахло псиной.
— Мы уже идем, — сказала Элинор, передавая щенка.
Ощутив внезапный порыв, Энн вдруг поцеловала ее:
— Я хочу, чтобы у тебя все получилось, чтобы ты вышла замуж и была счастлива!
Из холла вновь донесся голос герцогини:
— Твой Ойстер снова описал мраморный пол, Элинор! — До них донеслись шлепки и повизгивания. — Ты плохая собака. Хобсон, ткни его мордочкой в то, что он наделал!
— Мне кажется, я должна поспешить на помощь моему Ойстеру, — сказала Элинор, надевая шляпку и хватая перчатки.
— Как бы он не наделал на ковер Лизетт или в туфли Вильерсу, — сказала Энн. — Тогда твои шансы сделаться герцогиней Вильерс намного уменьшатся. Мужчины не выносят собачек, писающих в их туфли.
— Тебе кажется, что ты уже узнала все про мужчин, моя младшая сестра? — спросила Элинор.
— Я считаю себя настоящим ученым-натуралистом во всем, что касается их повадок, — высокомерно ответила Энн.
— Ты не ученый, — ответила Элинор.
— Кто же я?
— Охотница. Бедные джентльмены, знали бы они, что ты о них думаешь!
Герцогиня снова появилась в дверях:
— Элинор, я взываю к твоему разуму. Собери свою волю и поспеши к карете. Если Вильерс явится туда раньше нас, Лизетт уведет его без малейших угрызений совести.