Страница 43 из 45
Не рядящийся попутчик
«Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но и наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче!» — декларировал о Булгакове глава Российской ассоциации пролетарских писателей Л.Л. Авербах в сентябре 1925 года, за год до премьеры «Дней Турбиных», подогревая очередную кампанию против «булгаковщины». Хотя распалять бравую команду рапповцев было лишним — они поносили писателя с его первых шагов в литературе. Когда же появились «Роковые яйца» (1925) и «Собачье сердце» (написано в том же году), «ревнители» пролетарского искусства объявили войну «новобуржуазному отродью».
«Собачье сердце», как известно, не было опубликовано при жизни писателя, но в марте 1925 года автор читал свою повесть на литературном «субботнике» у Никитиной. Сохранилось уникальное свидетельство этого мероприятия, изложенное агентом ОГПУ, «внедрившимся в среду». Вот его толкование финальной части повести: «…очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более. Стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления…»
И вот 7 мая 1926 года, «в один прекрасный вечер», как свидетельствует Любовь Евгеньевна, к ним постучали — оказалось, с обыском. В результате было изъято: два экземпляра «Собачьего сердца», три дневника за 1921— 1923 и 1925-й годы, «Послание Евангелисту Демьяну Бедному» и др. Писатель тут же написал в ОГПУ заявление с просьбой вернуть — «Собачье сердце» вернули через два года не без участия М. Горького.
Нужно признать, учитывая содержание этих произведений, а также идеологические доктрины времени, при всех гонениях в 1920-х годах Михаилу Афанасьевичу на удивление везло в самом главном — он оставался цел, будто неведомая сила берегла его. А может быть, уже тогда главный оппонент Булгакова — герой «с мужественным лицом» придумал для него встречный сюжет и сделал сатирика героем собственного сценария?
«Против шерсти берет!»
Никто не может сказать точно, когда именно этот сценарий начал развиваться. Но его существование многое объясняет. Иначе как можно прокомментировать, что, имея многочисленные подтверждения «антисоветской» деятельности Булгакова, — сотрудники ОГПУ не призвали его «к ответу». Доносчики сами поражались «долготерпению и терпимости Советской власти, которая не препятствует распространению, например, книги «Роковые яйца» — «наглейшего и возмутительного поклепа на Красную власть», где покойный Ленин сравнивается с мертвой жабой, где, по сюжету, под красным лучом вывелись грызущие друг друга гады, пошедшие на Москву.
Неужели все эти откровения могли пройти мимо самого авторитетного критика страны? Что же они думали друг о друге?
В дневниках писателя 1923—1925 годов имя вождя не встречается ни разу, тогда как другие политические деятели государства упоминаются. Хотя, возможно, это делалось из соображений безопасности. Что же касается Иосифа Виссарионовича, то в письменном свидетельстве — в его ответе драматургу В. Билль-Белоцерковскому относительно булгаковской пьесы «Бег» — вождь в феврале 1929-го пишет: «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в таком виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление». Тогда как о пьесе «Дни Турбиных» критик (часть цитаты приводилась в самом начале) отозвался иначе: «…она не так уж плоха, ибо дает больше пользы, чем вреда». Сталину действительно нравилась пьеса, он смотрел ее во МХАТе около 20 раз. И однажды из-за этого «пристрастия» он попал в недвусмысленную ситуацию. Беседуя с делегацией украинских писателей, которым не лень было приехать в Москву, в основном для того, чтобы погромить Булгакова, Сталин практически вышел из себя, чего широкая публика за ним не замечала. Несмотря на приведенную вождем оценку пьесы, украинские писатели не сдавали позиций и продолжали требовать «снятия пьесы». И тут вождь вскипел и (о, ужас!) несколько растерялся: «Вы чего хотите, собственно?.. Вы хотите, чтобы он (Булгаков) настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявить!»
Более комичной ситуации с участием Сталина трудно себе представить — чтобы не отказываться от собственных слов, ему пришлось защищать и оправдывать «антисоветскую личность».
Сохранился еще один любопытный отзыв вождя о писателе, переданный А.Н. Тихоновым, когда тот в компании с М. Горьким говорил со Сталиным о судьбе пьесы «Самоубийца» Н.Р. Эрдмана: «Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится!»
Вот такая невероятная история… Тиран — в плену искусства. И в каком-то смысле в их взаимоотношениях действительно было что-то необъяснимое.
После «Бега» и даже несколько раньше началась открытая травля писателя. Началом скандала стал «Багровый остров». Михаил Афанасьевич переделал эту раннюю повесть в пьесу и добавил актуальности, которой затронул чиновников из Главрепеткома. Те развернули кампанию против, подключили печать, стали критически высказываться в адрес драматурга, а пьесу назвали «пасквилем на революцию». На что Булгаков ответил в упоминаемом выше письме Правительству СССР следующее: «Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет — не есть пасквиль, а Главрепетком — не революция».
Подвал Мастера. Мансуровский пер., 9. Москва
Дальше — больше. В октябре 1928 года в газете «Комсомольская правда» один из критиков «Бега» назвал идеи автора «философией разочарованного таракана». Пресса пестрела призывами «Ударим по булгаковщине!» По словам самого Михаила Афанасьевича, из 301 опубликованного отзыва о его творчестве 298 были «враждебно-ругательскими». (В архивном фонде М.А. Булгакова в Российской государственной библиотеке хранится альбом с собранными отзывами из газет, сделанный самим Михаилом Афанасьевичем. Там есть и такое: Булгаков — литературный уборщик, который подбирает объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».)
Результат кампании «против» оказался печальным — Булгакова перестали печатать, ставить, уволили из театра. Причем для решения судьбы пьесы «Бег» (литературные достоинства которой оценивал и отстаивал М. Горький) Сталин создал комиссию при Политбюро в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова, после чего Ворошилов сообщил вождю «о политической нецелесообразности постановки пьесы в театре».
В июле 1929 года Булгаков решается на отчаянный шаг — пишет письмо генсеку, в котором излагает, что все его пьесы («Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров») сняты, «Бег» — запрещен во время работы театра над пьесой. (Стоит добавить, что «Зойкину квартиру» запретили после 200-го представления, а «Дни Турбиных» давали около 300 раз.) Далее писатель просит руководителя государства об «изгнании» его за пределы СССР, объясняя, что силы его надломились и он доведен до нервного расстройства. Можно представить себе, как, попыхивая трубкой, генсек изучал этот крик души… Сценарий работал: воздух перекрыт — что может быть для писателя страшнее молчания, а дальше, думалось, что он придет с поклоном.
Вождь ответил звонком. Правда, не на это письмо, а на следующее, от 28 марта 1930 года (цитировавшееся выше), где Булгаков, описывая свое бедственное положение, просит либо работы — ему действительно не на что жить, либо разрешения выехать за границу.
Елена Сергеевна Булгакова, третья супруга писателя, так передала содержание этого телефонного разговора: «…Голос с явно грузинским акцентом: