Рейтар

Андрей Круз, Мария Круз

Рейтар

Вольные земли

Стук копыт донесся с улицы, частый, быстро приближающийся.

— Это кто там в галоп скачет? — спросил я, вскинувшись и откладывая в сторону охапку сена, которое собирался закинуть в кормушку гнедой.

— Я гляну! — крикнул Олвин, и бросился к воротам конюшни, откуда в пыльное ее нутро врывался беспощадно поток солнечного света.

Сын бегом пронесся мимо меня, встал в воротах, отчего свет словно трафаретом вырезал из действительности его тощую и жилистую мальчишескую фигуру — мускулистый торс, узкие бедра, с которых съезжали широкие штаны и свалились бы, если бы не помочь через плечо.

— Отец, вестник!

И действительно, с улицы донеслась визгливая трель свистка, вынудившая меня броситься следом за сыном. Сел, смуглый и темноволосый сын старосты, мальчишка четырнадцати лет, ровесник моего Олвина, уже гарцевал на тонконогой серой кобыле прямо перед воротами загоны, размахивая желтым флажком на тонкой пике.

— Олвин, что за шум? — крикнул я.

— Сбор на площади всех Вольных! Опять степняки близко!

Голос у него ломался по возрасту, поэтому всю эту короткую речь он умудрился прокричать на разные голоса, от ломающегося баска до визгливого фальцета.

— Ты уже обратно?

— Да, мастер Арвин! — крикнул он. — К Толстому Бэллу загляну, и все.

— Буду! — крикнул я.

Сел толкнул лошадь ногами, и та с места пошла рысью, поднимая облачка пыли копытами. Я посмотрел ему вслед, чувствуя какое-то смутное беспокойство. Появление кочевников не такой уж большой сюрприз, пару раз в год они появляются неподалеку и нападают далеко не всегда, и то, когда уверены в безнаказанности, но вот сейчас словно что-то засвербело в середине груди, нечто смутное.

— Отец, седлать? — подскочил ко мне с вопросом Олвин.

— Давай, сынок, Шутника седлай. — кивнул я и направился к дому.

Шутник конек молодой, еще с норовом, ему полезно лишний раз под седлом пробежаться, привыкнуть к хозяйской руке. А вот как привыкнет, тут ему цены не будет, таких коней в окрестностях ни у кого нет. Если бы флажок на пике красным был, то тогда не до выучки было бы, оседлал бы гнедого Кузнеца, мощного и зрелого мерина, обученного и строю, и бою, и сразу на сбор бы отправился, но раз флажок был желтым, то срочности нет. Может, выступим завтра, а может и вовсе не выступим, а только разъезды отправим, следить, как бы беспокойные наши соседи чего-то не начудили. Впрочем, что они за соседи? Перекати-поле, приходят и уходят, разве что приход их обычно мало радости доставляет.

Широким шагом, торопясь, прошел через двор, к дому, большому, низкому, с бойницами вместо окон, выходящими наружу. Толкнул тяжелую деревянную дверь и очутился во внутреннем дворе. На плетеных травяных циновках, под навесом, играли с кошкой двое детей, девочка и маленький мальчик, дочка и младший сын.

— Папа! — вскочила на ноги семилетняя Лиана. — Возьмешь нас завтра в город?

— В город? — сделал вид, что озадачился я. — А ты маме помогала?

— Я с Димом сижу! — она обличающим жестом указала на малыша. — И обед готовить помогала.

— Ну, тогда подумать надо, — развел я руками. — А вообще, княжна моя, не знаю я точно, сбор объявили.

Что такое «сбор» знают даже дети, поэтому Лиана погрустнела и принялась возиться с кошкой. А ведь время самое ярмарочное, осень начинается. Мы коней продали закупщикам армии князя Валашского, за хорошую цену, все вокруг торгуют и расторговываются, в городках веселье, все отдыхают. Но, долг есть долг, от степняков всего можно ждать. Могут попасти свои табуны и стада вдалеке, да и уйти, а могут, если слабину заметят, напасть. И тогда все, беда, все сожгут, все разграбят, всех кого смогут, в плен угонят.

Толкнув дверь, вошел в полумрак горницы, дал короткий поклон алтарю — маленькой плошке с горящим фитилем, плававшей в чаше с водой, Брату с Сестрой уважение от нашего дома.

Жена возилась у стола, собираясь накрывать на обед. Я глянул на нее исподтишка — словно и не было ей сорока лет и пяти детей, из которых боги двоих прибрали в младенчестве. Все такое же гибкое и сильное тело, все так же густы ее светлые волосы, собранные в длинный конский хвост на затылке, и шея до сих пор без единой морщины, словно не четыре десятка лет ей, а в два раза меньше.

Обернулась, насторожилась. Сразу чувствует, когда что-то не так.

— Полдничать не останешься?

— Заверни что-нибудь, по дороге поем, — сказал я, обняв ее за плечи и поцеловав в пахнущую ванилью щеку. Она еще и булочки испекла.

— Вот булочек закинь пару, их и съем по дороге.

— Сбор? — спросила она. — Я коня слышала.

— Сбор, — кивнул я. — Но пика желтая, особой тревоги нет.

Быстро переоделся из рабочего, пахнущего конским потом, в обычное платье. Натянул сапоги до колена, вышел с ними на двор, отполировал ваксой, так, чтобы в них смотреться можно было. Рабочий жилет, что на голое тело носится, сменил на холщовую рубаху, с вышивкой по воротнику — рукоделием дочери. А наверх уже натянул жилет из холстины грубой, почти дерюги, в серо-зеленый цвет крашеный. Без него из дому выходить плохо. В карманах и часы, и платок, и всякие мелкие принадлежности.

Ну и как венец всему, на пояс-патронташ револьвер повесил. Хороший револьвер, кавалерийский, с длинным восьмигранным стволом в две пяди и калибром в четыре линии, с рукояткой из дорогого дерева, на котором мастер вырезал символы Брата справа, а Сестры слева, язык пламени и каплю воды. Вроде как пусть боги направляют руку стрелка.

Жена, успевшая собрать поесть в дорогу, подала полотняную сумку, которую я через плечо повесил. Я снова поцеловал ее и вышел из дому, на ходу наматывая шемах. День был жаркий, даром, что уже осень на дворе. Когда подошел к конюшне, сын уже заканчивал седлать Шутника.

— К темноте вернусь. — сказал я ему, забирая поводья. — Ты, пока кони в загоне будут, гнедой кормушку перевесь повыше, по грудь, она вроде как прикусывать начинает. Не дело это, со скуки ведь. И дверь денника креозотом помажь сверху, чтобы ей противно было. Затем возьми Ворчуна и учи. Сегодня поворот на месте, а потом на вольтах погоняй, понял?

— Бать, Ворчуна на продажу? — сморщился Олвин.

— А куда же еще? — удивился я. — Для того и растили, к весне в реестровый возраст войдет, надо, чтобы уже учен был. А тебе волю дай, так ты всех себе оставишь, с голоду помрем. Ладно, давай, за старшего остаешься.

Закинув поводья за голову и вцепившись заодно и в гриву, я забрался в седло, чуть толкнул ногами конька. Тот неожиданно резво рванул с места сразу в рысь, застоялся, и я чуть придержал его, заставляя перейти на шаг. До городка десять верст, пусть первую шагом пройдет. Это ведь тоже военная наука, а Шалун хоть и не на продажу предназначен, а повоевать ему точно придется. Такая уж судьба у нас, жителей Великой Степи, мирная жизнь нам не суждена, сколько бы мы о ней богов не молили.

Степь была пуста, хоть за ближайшим холмом у нас соседи — Толстый Бэлл со своим многочисленным семейством. У Бэлла аж пять сыновей, таких же крупных и сложением на быков похожих, как и он сам. Бэлл и лошадей разводит, как и я, и еще коров держит. А вот и он сам, как раз показался из-за увала с двумя своими старшими. Идут клином, красномордый и бородатый папаша впереди, на массивном жеребце вороной масти, а сыновья, такие же осанистые да усадистые, бородатые разве что чуток пожиже, по бокам и сзади, все в бледно-желтых шемахах, это у них такой цвет семейный.

Помахав рукой, я свистнул, и сразу же ветер принес ответный сигнал. Три всадника осадили коней, ожидая меня. Поравнялся с ними, поздоровался первый. Сыновья Бэлла поклонились мне, а сам Бэлл руку протянул и показал место справа от себя, мол «присоединяйся». Так и поехали дальше уже строем, в колонну по два. Все определяется правилами или уставом, уж для чего что применится. Мы вот с Бэллом в ополчении взводные, он как и я в свое время в кавалерии в Валашском княжестве служил, разве что я чуть позже, он на десять лет меня старше. А в отставку уйдя, подписал обязательство осесть на рубеже Великой Степи, за что освобожден пожизненно и наследственно от всех налогов и податей, взамен лишь выступая буфером между лихими степняками и населенными землями княжества, прорваться куда кочевники спят и видят, вот там бы грабеж был хоть куда. Спят и видят, а наяву никак — Вольные поселенцы не пускают.