Страница 32 из 32
Скоро у нее нашелся союзник — знаменитый писатель Габриеле Д’Аннунцио, призывавший «освободить искусство от гнета буржуазности». В Венеции он целый вечер катался с ней на гондоле и говорил, говорил… Ей казалось, что никто в жизни не понимал ее лучше. Они стали любовниками. Он обещал написать для нее пьесу, больше того, построить целый театр среди любимых ею зеленых холмов Тосканы, где она играла бы под открытым небом античные драмы. Дело было за малым — заработать денег, и Дузе согласилась отправиться в долгое турне по Америке. На сей раз публика принимала ее восторженно, особенно женщины — набравшись новых идей, актриса публично высказалась против «женского рабства», и местные суфражистки сделали ей громкую рекламу. В Вашингтоне ее принял президент Кливленд, а Томас Эдисон записал ее игру в «Даме с камелиями» на фонограф. Увы, валик оказался испорченным, и голос Дузе погиб для потомков. Не сложились и ее отношения с кино — немой фильм «Пепел» по роману Грации Деледды остался единственным в ее карьере. Это символично — ратуя за перемены, Элеонора осталась человеком XIX века, непривычным к новой технике и боявшимся ее.
Во время египетских гастролей Дузе посетила знаменитые пирамиды. 1890 год. Фото: ALINARI/PHOTAS
По возвращении она узнала, что Д’Аннунцио действительно написал для нее пьесу «Мертвый город» и… отдал ее Саре Бернар, пообещавшей обеспечить автору всеевропейскую известность. Ради славы писатель легко пожертвовал словом, данным возлюбленной. Не собирался он отказываться и от романов с многочисленными поклонницами. Талантливый Д’Аннунцио был очень амбициозен, самовлюблен и напыщен. Эти черты отразились и в его творчестве, недаром в современной Италии его почитают, но не читают. Быстро раскусив своего любовника, Дузе осталась с ним — ее подкупило то, что в романе «Пламя» он изобразил ее как великую актрису, страдающую от черствости любимого мужчины, но великодушно прощающую его. В 1897 году они с Д’Аннунцио открыли собственный театр, где ставились главным образом его пьесы. Непривычные зрителям постановки не имели успеха. Элеонору обвиняли в том, что она утратила естественность, что ее монологи звучат деревянно — а она всего лишь прилежно воспроизводила на сцене ходульных героинь Габриеле. Вторя ему, она восклицала: «О невежественная Италия! Когда же ты научишься ценить настоящий талант?»
Новые спектакли Дузе получили признание прежде всего за границей, где Д’Аннунцио полюбили больше, чем на родине. Ей рукоплескали русские символисты, а молодой Джеймс Джойс, видевший ее на лондонской сцене, тщетно рвался высказать ей свои восторги — актриса никого не пускала в свою гримерную. «Храм искусства должен быть свят!» — утверждала она. Однажды в Париже, когда она вышла на сцену, публика еще рассаживалась по местам, смеясь и переговариваясь. Элеонора тут же ушла и вернулась только тогда, когда в зале воцарилась тишина. И все-таки Париж, столица мирового театра, тоже склонился к ногам Дузе. Ее «Даму с камелиями» почтила присутствием Сара Бернар, за реакцией которой зорко следила не только Элеонора, но и многочисленные репортеры. В первом же акте из ее ложи донесся возглас «Браво!», но потом актриса удалилась не в силах наблюдать триумф соперницы. Сара, которая была старше на 14 лет, выходила играть до глубокой старости, точнее, выезжала в инвалидном кресле, когда ей ампутировали ногу. Она не могла без театра и пережила Дузе если не в жизни, то на сцене.
Актриса с дочерью Энрикеттой, в замужестве Мендельсон, и внучкой Анджеликой. 1905 год
Элеонора была другой — устав от бесконечных скитаний, она не раз мечтала поселиться где-нибудь в Альпах, в тихом домике с любимым человеком. Но такого человека не было, в 45 лет одиночество, которого она так боялась, подступило вплотную. Родственники умерли, а Энрикетта, выросшая вдали от вечно занятой матери, стала совсем чужой. Д’Аннунцио все больше отдалялся от нее. Обретя наконец не без ее помощи громкую славу, он по своей привычке забыл о благодарности.
Ее терпение лопнуло, когда он отдал главную роль в новой пьесе «Дочери Йорио» молодой актрисе Ирме Граматика — ученице Дузе и, конечно же, своей любовнице. Узнав об этом, Элеонора надолго слегла, а когда поправилась, послала писателю краткую телеграмму: «Все кончено». Она разочаровалась не только в нем, но и в мужчинах вообще и сообразно вольному духу эпохи перенесла свою страсть на женщин. Вскоре она поселилась во Флоренции в одной квартире с молодой феминисткой Линой Полетти. Чтобы публика не судачила об их отношениях, Дузе надолго оставила сцену.
Она вернулась только в 1913 году, но новый подъем ее творчества был прерван Первой мировой войной. Зарубежные гастроли стали невозможны, да и в самой Италии театры опустели. По призыву правительства Дузе с другими актерами отправилась на фронт, чтобы скрасить солдатский отдых, но затея потерпела провал. На фоне окопной крови и грязи театр показался ей как никогда искусственным, бумажным. Солдат, которым ежедневно грозила смерть, не увлекали выдуманные страсти. Дузе назвала случившееся «величайшей бестактностью» и осталась на фронте — не актрисой, а медсестрой в госпитале. Теперь она играла, утешая раненых, один из которых сказал: «Когда она говорит, мне кажется, что у меня снова есть руки».
С окончанием войны Дузе переехала к дочери в Англию, не собираясь вновь выходить на сцену. Но поклонники забросали ее письмами, умоляя вернуться. И не только поклонники — молодые актеры просили помочь им советом, жалуясь на равнодушие публики, на отсутствие новых пьес. Вернувшись, она создала свою труппу из молодежи, вложив в это предприятие все свои средства. И тут жизнь снова вмешалась в ее планы — в стране произошел фашистский переворот. Режиму Муссолини были нужны не театры, а пушки, не воспитание чувств, а готовность пролить кровь за «великую Италию». Поняв, что в стране, охваченной националистическим психозом, ее планам не суждено сбыться, Дузе решилась уехать. После прощального турне, где ее встречали как королеву, актриса села на пароход и отправилась в Англию.
Из своих странствий она послала письмо Д’Аннунцио, ставшему горячим сторонником фашизма. Она не упрекала его за это, как и за все, что было между ними, просто продолжала прерванный много лет назад диалог двух творческих людей о жизни и искусстве: «Сын мой, желаю здоровья и успехов. Жить стоит, во всяком случае жить лучше, чем умереть… Я здесь, потому что у меня нет ни сил, ни желания возвращаться. Вернуться в Италию и этой же зимой, как бродячая собака, слоняться по итальянским театрам — увы, больше я так не могу».
Из Лондона она отплыла за океан. Она не была в Америке 10 лет, но за это время мир изменился, и ее воспринимали как гостью из другой эпохи. Когда она поднялась на сцену — легкая, хрупкая, в ореоле седины, — зал замер от неожиданности, а потом взорвался овацией. Там, в Нью-Йорке, Дузе встретилась с артистами МХАТа, посетила их спектакль «Братья Карамазовы». Потом долго говорила о Достоевском, вспоминала Россию и передала оставшемуся в Москве Станиславскому русский земной поклон.
Города неслись сплошной чередой — Чикаго, Сан-Франциско, Гавана, снова Сан-Франциско. В Питтсбурге шофер по ошибке привез ее в театр задолго до начала представления, и она вымокла под дождем, стоя у запертой двери. Простуженная, она отыграла пьесу Марко Прага «Закрытая дверь» от первого до последнего акта. «Одна, одна!» — такими были последние слова пьесы и последние слова, сказанные Дузе на сцене. На следующий день она слегла с пневмонией и умерла 21 апреля 1924 года, пробормотав в бреду: «Пора ехать». По завещанию ее перевезли на родину и похоронили в Азоло между тосканских холмов, которые она так любила.
Вадим Эрлихман