Страница 92 из 120
— Жители Берна, Швица или каких бы деревень, каких бы пустынь представителями вы ни были, знайте, что вас как бунтовщиков, осмеливающихся восставать против законных властей, над вами поставленных, мы не удостоили бы чести предстать перед лицом нашим без ходатайства за вас уважаемого нами друга, который жил в горах ваших и которого вы, конечно, знаете под именем Филипсона, английского купца, ехавшего к нашему двору с драгоценными товарами. Из уважения к его посредничеству, вместо того чтобы по заслугам вашим отправить вас на виселицу или на колесо на Моримонтскую площадь, мы милостиво снизошли к вам и допустили вас в наше присутствие, при собрании всего нашего двора, чтобы выслушать извинения, которые вы можете принести в том, что вы осмелились взять приступом наш город Ла-Ферет и умышленно умертвить благородного рыцаря Арчибальда фон Гагенбаха, казненного в вашем присутствии и с вашим содействием. Говорите — если вы имеете что-либо сказать в оправдание вашего вероломства и измены, чтобы избежать справедливой казни, или умоляйте о незаслуженном вами помиловании.
Бидерман, казалось, хотел было начать говорить, но Рудольф, со свойственной ему отчаянной смелостью, взялся сам отвечать. Он выдержал гордый взгляд герцога с непоколебимостью и с таким же, как у него, надменным видом.
— Мы не с тем пришли сюда, — сказал он, — чтобы изменить нашей чести или достоинству свободного народа, представителями которого мы явились сюда, извиняясь от имени его или от нашего собственного в таком преступлении, в котором мы невинны. И если вы называете нас бунтовщиками, то вам нужно вспомнить, что длинный ряд побед, которые вписаны в летописи знатнейшей австрийской кровью, возвратил нашему союзу свободу, которой несправедливая тирания напрасно покушалась лишить нас. Пока Австрия управляла нами в духе человеколюбия и справедливости, мы служили ей, жертвуя за нее своей жизнью; когда же она начала угнетать нас и тиранствовать — мы сделались независимыми. Если ей теперь вздумается чего-нибудь от нас потребовать, то потомки Телля, Фауста и Штауфенбаха так же будут уметь защитить свою свободу, как предки их приобрели ее. Вашему высочеству — если таков титул ваш — нечего мешаться в споры между нами и Австрией. Что касается ваших угроз виселицей и колесом, то мы здесь люди беззащитные, с которыми вы можете поступить по вашему усмотрению, но мы будем знать, как умереть, а соотечественники наши найдут средства за нас отомстить.
Раздраженный герцог, вероятно, вместо всякого ответа приказал бы тотчас же взять всех уполномоченных под стражу и казнить их, но канцлер его, пользуясь правами своего звания, встал с места и, сняв шляпу, с низким поклоном просил у герцога позволения отвечать ослепленному неуместной гордостью юноше, который так превратно понял смысл речи его высочества.
Карл, может быть, чувствуя себя в эту минуту слишком раздраженным для того, чтобы хладнокровно на что-нибудь решиться, развалился в своем царском кресле и с нетерпением и гневом дал своему канцлеру знак, что он может говорить.
— Молодой человек, — начал этот знатный вельможа, — ты дурно понял сказанное великим, могущественным государем, в присутствии которого ты находишься. Каковы бы ни были права Австрии на возмутившиеся деревни, которые отторглись от подданства законному своему повелителю, нам не для чего разбирать их. Но Бургундия требует вашего ответа: почему, явившись сюда в качестве посланников мира, по делам, касающимся вашей земли и прав подданных герцога, вы внесли войну в наши мирные владения, взяли приступом крепость, перебили гарнизон ее и умертвили благородного рыцаря, ее коменданта? Все эти поступки составляют вопиющее нарушение международных законов и заслуживают наказания, которым вам справедливо угрожали, но от которого, я надеюсь, наш всемилостивейший государь помилует вас, если вы представите достаточные причины к оправданию столь оскорбительной дерзости, покорясь, как следует, воле его высочества и предложив удовлетворительное вознаграждение за столь великую обиду.
— Вы духовная особа, — отвечал Рудольф Донергугель, обращаясь к канцлеру Бургундии, — но если в этом собрании есть воин, желающий поддержать ваше обвинение, то я вызываю его на единоборство. Мы не брали приступом города Ла-Ферета; нас добровольно впустили в ворота, и мы тотчас были окружены солдатами покойного фон Гагенбаха с явным намерением на нас напасть и умертвить нас, несмотря на наше мирное звание. Ручаюсь вам, что тут бы пали не одни только мы! Но в это самое время возникло возмущение между городскими жителями, к ним присоединились, как я думаю, их соседи, которым жестокость и притеснения Гагенбаха стали невыносимы, как и всем находившимся под его властью. Мы нисколько им не помогали и, надеюсь, нельзя требовать, чтобы мы взяли сторону тех людей, которые были готовы погубить нас. Но ни одно копье, ни один меч, принадлежащие нам или страже нашей, не были обагрены бургундской кровью. Правда, что Гагенбах погиб на эшафоте, и я с удовольствием видел его, казненного по приговору суда, власть которого признана в Вестфалии и во владениях ее по эту сторону Рейна. Я не обязан защищать его действия, но объявляю, что герцог получил полные доказательства как относительно законности произнесенного этим судом приговора, так и относительно того, что он справедливо был заслужен притеснениями и тиранией покойного, употреблявшего во зло вверенную ему власть. Все, сказанное мной, я готов поддержать с оружием в руках против всякого, кто станет меня оспаривать. Вот моя перчатка!
И с жестом, соответствующим произнесенным словам, гордый швейцарец бросил свою перчатку с правой руки на пол залы. Вследствие воинственного духа того времени и желания отличиться своим оружием, а может быть, и в надежде заслужить благосклонность герцога, между молодыми бургундцами явилось всеобщее стремление к принятию этого вызова, и шесть или восемь перчаток были тотчас брошены присутствовавшими тут молодыми рыцарями, из которых стоявшие сзади перекидывали их через головы передних, громко объявляя каждый свое имя и титул при предложении залога битвы.
— Я поднимаю их все, — сказал неустрашимый молодой швейцарец, подбирая перчатки, по мере того как они вокруг него падали. — Побольше, господа, побольше! По перчатке на каждый мой палец! Выходите один после другого — равный бой, беспристрастные судьи, сражение двоеручными мечами — и я не отступлю, хотя бы вас было два десятка.
— Остановитесь, господа!.. Повелеваю вам остановиться! — вскричал герцог, довольный таким выражением преданности к нему его дворянства и в то же время несколько тронутый порывом благородного мужества в юном витязе, обнаружившем неустрашимость, которая была сродни пылкой натуре самого Карла. — Герольд, подними все эти перчатки и возврати их тем, кому они принадлежат. Мы не должны рисковать жизнью даже последнего нашего бургундского дворянина ради такого мужика-швейцарца, который никогда не сиживал на коне и не знает ни вежливости, ни законов рыцарства.
Побереги свои грубые выходки для других, молодой человек, и знай, что в этом случае одна только Моримонтская плошадь могла бы быть твоим товарищем, и палач — твоим соперником. А вы, господа, его товарищи, дозволяя этому хвастуну за вас отвечать, этим самым доказываете, что законы природы и общественные у вас ниспровергнуты и что молодые имеют у вас верх над стариками, как мужики над дворянами. Вы, седые бороды, неужели между вами нет никого, кто был бы в состоянии объясниться в таких выражениях, которые прилично слушать владетельному государю.
— Не дай Бог, — сказал Бидерман, выступая вперед и заставя молчать Рудольфа Донергугеля, который собирался было с гневом отвечать герцогу, — не дай Бог, чтобы мы были не в состоянии прилично объясниться перед вашим высочеством, так как мы пришли ходатайствовать о мире и о справедливости. Если смирение может склонить ваше высочество благосклоннее нас выслушать, то я охотнее смирюсь сам, чем стану раздражать вас. Что касается собственно меня, то я могу по справедливости сказать, что хотя я жил и, по добровольному выбору, решился умереть поселянином и охотником Унтервальденских Альп, но по рождению моему имею наследственное право говорить с герцогами, королями и даже с самим императором. Никого нет, ваше высочество, в этом вашем собрании, кто был бы знатнее родом графа Гейерштейнского.