Страница 58 из 120
Сокольничий, пронзительно закричав для поощрения своей птицы, поскакал вслед за ней. Филипсон и даже проводник устремили взоры на эту охоту, столь привлекательную для людей всякого звания. Но голос красавицы был такой приманкой, которая отвлекла бы Артура и от других, гораздо более занимательных предметов.
— Переправьтесь через Рейн, — повторила она, — на этом перевозе, ведущем в Кирхгоф по ту сторону реки. Остановитесь в трактире Золотого Руна, где вы найдете себе проводника до Страсбурга. Дольше я не могу здесь оставаться.
Сказав это, девица слегка тронула поводья, и горячий конь ее помчался во весь дух, как бы желая опередить сокола и преследуемую им добычу. Незнакомка и ее слуги скоро исчезли из глаз наших путешественников.
На некоторое время наступило глубокое молчание, в продолжение которого Артур думал, как бы сообщить отцу полученный им совет, не возбудив при этом подозрения в проводнике. Но старик сам прервал молчание, сказав проводнику:
— Погоняй свою лошадь, и прошу тебя отъехать на несколько шагов вперед, я хочу переговорить наедине с моим сыном.
Проводник повиновался, и как бы желая показать, что ум его слишком занят небесными предметами для того, чтобы думать о делах бренного мира сего, он запел гимн в честь Святого Венделина-Пастыря таким пронзительным голосом, что согнал испуганных птиц с кустов, мимо которых они проезжали. Никогда еще не было слыхано пения, как духовного, так и светского, нестройнее того, под завывание которого Филипсон разговаривал со своим сыном.
— Артур, — сказал он ему, — я уверен, что этот ханжа имеет против нас какой-то умысел, и думаю, что лучший способ расстроить его козни будет состоять в том, чтобы следовать моему, а не его руководству при наших ночлегах и на пути.
— Ваше мнение справедливо, как всегда, — отвечал Артур. — Я совершенно убедился в вероломстве этого человека, выслушав совет, данный мне вполголоса этой молодой девицей; она сказала, чтобы мы ехали в Страсбург по правому берегу реки, переправясь против места, называемого Кирхгоф, лежащего на той стороне.
— А ты как об этом думаешь, Артур?
— Я ручаюсь моей жизнью за доброжелательство к нам этой молодой особы.
— Как! Уж не потому ли, что она хорошо сидит в седле и имеет стройный стан? Такое заключение свойственно молодому человеку; однако мое старое сердце при всей своей осторожности также расположено ей верить. Если наша тайна известна в этой стране, то, без сомнения, многие люди сочтут для себя выгодным воспрепятствовать мне увидеться с герцогом Бургундским, хотя бы для этого им пришлось употребить даже самые насильственные меры; а тебе известно, что я готов пожертвовать жизнью, лишь бы только ценой ее достичь моей цели. Я упрекаю себя, Артур, что до сих пор я слишком мало заботился о том, чтобы обеспечить успех моего дела, питая весьма естественное желание иметь тебя при себе. Теперь нам предстоят на выбор две дороги ко двору герцога Бургундского, обе ненадежные и опасные. Мы можем следовать за этим проводником, положась на его верность, или по совету незнакомки переправиться здесь через Рейн, а в Страсбурге опять переехать на эту сторону. То и другое может быть равно опасно. Но я считаю обязанностью хоть сколько-нибудь отклонить могущие нам встретиться препятствия, послав тебя через реку по правому берегу, между тем как сам я буду продолжать путь по левому. Так что если одного из нас задержат, то другой свободно проедет и исполнит возложенное на нас важное поручение.
— Увы! Любезный батюшка! Могу ли я вам повиноваться, если, поступив таким образом, я должен буду оставить вас одних, подверженных всем опасностям и препятствиям, при которых я мог оказать вам хотя бы слабую помощь? Какая бы беда ни грозила нам е этих затруднительных обстоятельствах, по крайней мере, мы встретим ее вместе.
— Артур, милый сын мой! При одной мысли о разлуке с тобой сердце мое разрывается, но тот же самый долг, который велит нам идти на смерть, запрещает нам уступать влиянию нашей взаимной привязанности. Мы должны разлучиться.
— В таком случае, — вскричал с живостью сын, — согласитесь, по крайней мере, вот в чем: переезжайте через Рейн вы и оставьте меня продолжать путь по той дороге, которую мы прежде избрали.
— Отчего же я должен ехать по той дороге предпочтительно перед этой?
— Оттого, — отвечал Артур с жаром, — что я жизнью ручаюсь за искренность совета незнакомки.
— А отчего такая уверенность в словах этой незнакомки? Происходит ли она от доверчивости, которую молодые люди всегда оказывают красоте, или ты короче знаком с нею, чем можно было успеть в продолжение вашего краткого разговора?
— Что я могу отвечать вам? Мы давно уж оставили страну рыцарей и дам, а потому не естественно ли изъявлять всему, напоминающему нам почетные узы рыцарства и благородства, доверчивость, в которой мы отказываем бродягам и обманщикам, подобным нашему проводнику, которые добывают себе хлеб, продавая поддельные мощи и рассказывая нелепые сказки бедным крестьянам, шатаясь по их деревням.
— Такой образ мыслей, Артур, конечно, приличен искателю рыцарского достоинства, вся жизнь и поступки которого основаны на балладах трубадуров; но он слишком возвышен для юноши, видевшего, подобно тебе, как идут дела в свете. Говорю тебе, и ты сам со временем узнаешь истину того, что за простым столом Бидермана было гораздо больше искренних языков и верных сердец, чем может ими похвастать целый двор какого-нибудь монарха. Увы! Настоящий дух древнего прямодушия и благородства исчез из сердец рыцарей и принцев, в которых, как говорил Иоанн, король французский, он бы должен неизменно оставаться даже и тогда, когда был бы изгнан с остальной части земной тверди.
— Как бы то ни было, — вскричал Артур, — я умоляю вас принять мои убеждения, и если мы непременно должны разлучиться, то поезжайте по правому берегу Рейна, по которому, я уверен, дорога безопаснее.
— А если она безопаснее, — сказал отец с нежным упреком, — то может ли это служить причиной, чтобы, стараясь сберечь свою почти угасшую жизнь, я подверг опасности твою, дорогой сын, которая только что начинается?
— Говоря таким образом, батюшка, — отвечал сын с живостью, — вы забываете, что ваша жизнь важнее моей для исполнения предприятия, так давно вас занимающего и которое теперь кажется столь близким к окончанию. Вспомните, как мало я способен исполнить его, не зная герцога и не имея к нему уполномочивающей грамоты. Правда, я могу передать ему ваши слова, но мне нельзя оказать такой полной доверенности, и, следовательно, план ваш, успеху которого вы посвятили жизнь свою и для которого теперь еще готовы подвергнуть ее опасности, может потерпеть неудачу в моих руках.
— Ты не изменишь моего решения, — сказал отец, — и не уверишь меня, что жизнь моя важнее твоей. Ты только этим напомнил мне, что в твоих руках, а не в моих должно быть это ожерелье, назначенное герцогу Бургундскому. Если тебе удастся доехать ко двору его или к нему в лагерь, то залог этот будет тебе необходим для того, чтобы внушить к себе доверие, я же гораздо менее имею в нем нужды, потому что могу прибегнуть к другим средствам для того, чтобы мне поверили, если угодно будет небу оставить меня одного для исполнения нашего важного дела, от чего да избавит меня Святая Дева! Помни же, что если тебе представится случай переправиться на ту сторону Рейна, то распорядись своим путем так, чтобы опять переехать на этот берег в Страсбурге, где ты справишься обо мне в трактире Крылатого Оленя, который тебе легко будет отыскать. Если же ты ничего там обо мне не узнаешь, то отправляйся тотчас к герцогу и вручи ему эту важную посылку.
Тут он со всевозможной осторожностью сунул в руку своему сыну ящичек, содержащий в себе алмазное ожерелье.
— К чему потом обязывает тебя долг твой, — продолжал Филипсон, — ты сам знаешь; только заклинаю тебя, для расспросов обо мне не замедляй ни одной минутой исполнения данного тебе поручения. Между тем приготовься тотчас проститься со мной так же смело и неустрашимо, как ты отправился отыскивать путь в бурю по швейцарским утесам. Всевышний сохранил нас тогда, он и теперь осенит нас своей десницей. Прощай, милый Артур! Если бы я ожидал минуты нашей разлуки, то вряд ли успел бы сказать тебе тогда это роковое слово, и ничьи глаза, кроме твоих, не должны видеть слез, мной теперь отираемых…