Страница 56 из 120
С этой поры швейцарские депутаты руководствовались во всех своих действиях советами английского купца. Он убеждал их как можно скорее отправиться в путь, чтобы самим донести герцогу о ла-феретском происшествии и таким образом предупредить могущие дойти до него неблагоприятные слухи об их поведении в этом случае. С этой же целью Филипсон уговорил депутатов отпустить охранную стражу, вооружение и численность которой могли возбудить недоверчивость и подозрение, между тем, как она была слишком мала для того, чтобы их защитить; наконец, он советовал им ехать как можно скорее верхами в Дижон или туда, где герцог теперь находился.
Это последнее предложение встретило непреклонного противника в том человеке, который до этого времени был самым сговорчивым из всего посольства и всегдашним отголоском воли главы депутации. В этом случае, несмотря на то, что Бидерман признал совет Филипсона превосходным, господин Бонштетен решительно ему воспротивился, так как до сих пор он всегда ходил пешком и теперь боялся вверить свою особу лошади. Поскольку он упорно стоял на своем, то было окончательно решено, чтобы два англичанина отправились вперед со всевозможной поспешностью, и чтобы старший из них донес обо всем, чему он сам был свидетелем при взятии Ла-Ферета. Бидерман уверил его, что подробности смерти Гагенбаха будут присланы к герцогу с доверенным человеком, на которого вполне можно положиться. Филипсон же уверял, что он надеется тотчас исходатайствовать себе свидание с герцогом.
— Вы вполне можете положиться на мое посредничество, — сказал он, — и никто лучше меня не в состоянии засвидетельствовать жестокость и ненасытное хищничество Гагенбаха, так как я сам едва было не сделался их жертвой. Но что касается суда над ним и казни, то я об этом ничего не знаю и ничего не могу сказать, а так как герцог Карл, верно, спросит, почему осмелились казнить человека, состоящего на его службе, не обратясь к его собственному, герцогскому суду, то хорошо было бы, если бы вы сообщили мне ваши на это объяснения или, по крайней мере, чтобы вы тотчас отправили к нему доказательства, которые вы можете представить ему относительно этого важного дела.
Предложение английского купца привело швейцарца в сильное замешательство, и Арнольд Бидерман, отведя его в сторону, с явным смущением сказал ему на ухо:
— Любезный друг! Таинственность подобна туману, скрывающему от нас прекраснейшие виды природы, и так же, как этот туман, она нередко мешает нам именно в такое время, когда мы менее всего ей рады и, напротив, желаем быть откровенными и чистосердечными. Вы видели, каким образом Гагенбах был казнен; мы со своей стороны постараемся известить герцога, какая власть осудила его на смерть. Вот все, что я могу теперь вам сказать, и позвольте мне прибавить, что чем меньше вы будете говорить об этом с кем бы то ни было, тем вернее избегнете всяких неприятностей.
— Почтенный Бидерман, — сказал англичанин, — я так же, как вы, ненавижу всякую скрытность. Однако я так твердо уверен в вашем прямодушии и благородстве, что совершенно предаюсь вашей воле в этом мрачном и таинственном деле, подобно тому, как посреди туманов и пропастей вашей родины я всегда был готов ввериться вашей проницательности. Позвольте мне только посоветовать вам, чтобы вы тотчас отправили ваши точные и искренние донесения к Карлу. При таком положении вещей я надеюсь, что мое слабое за вас ходатайство будет уважено герцогом. Теперь мы должны расстаться, но с тем, как я надеюсь, чтобы скоро опять быть вместе.
Старый Филипсон отправился к своему сыну и поручил ему нанять лошадей с проводником, чтобы как можно скорее отправиться к местопребыванию герцога Бургундского. Расспросив городских жителей, и в особенности гагенбаховских солдат, они узнали, что Карл с некоторого времени озабочен занятием Лотарингии и что, подозревая императора Германии и Сигизмунда, герцога Австрийского, в неприязненном к себе расположении, он собрал значительную часть своей армии близ Страсбурга, приготовляясь отразить все возможные покушения этих государей или вольных имперских городов, которые могли помешать его победам. Герцог Бургундский в эту эпоху очень заслуживал свое прозвание Смелого. Окруженный неприятелями, подобно какому-нибудь сильному зверю, преследуемому охотниками, он внушал к себе уважение своей твердостью и неустрашимостью не только государям, о которых мы говорили, но даже королю французскому, такому же, как он, могущественному, но гораздо искуснейшему в политике.
Итак, к его стану направили свой путь английские путешественники. Они ехали верхом в глубокой задумчивости, гораздо менее разговаривая между собой, чем в прежних своих путешествиях. Благородный образ мыслей старого Филипсона и уважение его к прямодушию Бидермана, равно как и признательность за гостеприимство, не позволили ему отказаться от посредничества в делах швейцарских депутатов, и он нисколько не раскаивался в том, что из великодушия принял его на себя. Но, вспомнив свойство и важность своего собственного дела, которое ему предстояло обсудить с гордым, властолюбивым и вспыльчивым государем, он не мог не пожалеть о том, что обстоятельства соединили его личный интерес, столь важный для него самого и для его друзей, с делом таких людей, как Арнольд Бидерман и его товарищи, к которым герцог едва ли проявит симпатию. При всей своей благодарности за гостеприимство, оказанное ему в Гейерштейне, он был огорчен тем, что необходимость заставила его принять на себя это посредничество.
Мысли, занимавшие Артура, также были тревожны. Он принужден был опять расстаться с предметом, к которому против воли стремилось сердце. И эта вторая разлука случилась именно тогда, когда он был обязан еще одним долгом признательности и находил новую, таинственную пищу для своего пылкого воображения. Как он мог сочетать качества Анны Гейерштейнской, которую он знал такой милой, такой искренней, кроткой, со свойствами стихийного духа, для которого ночь то же, что день, и для которого крепкая тюрьма так же открыта, как наружная паперть храма? Могло ли это совмещаться в одном и том же существе? Или под тем же видом, с теми же чертами лица ему встречались две женщины: одна из них обитательница земли, а другая — только призрак, которому свыше позволено являться среди смертных, совершенно различной с ним природы? Наконец, определено ли ему свыше никогда больше не видать ее, или он услышит из ее собственных уст объяснение тайны, которая так ужасно омрачала в нем воспоминание о ней… Таковы были вопросы, занимавшие ум Артура и мешавшие ему прервать молчание, чтобы рассеять задумчивость отца.
Если бы путешественники наши были расположены любоваться страной, через которую шла их дорога, то окрестности Рейна представляли прекраснейший в этом отношении случай. Правда, левый берег этой величественной реки низок и однообразен, так как цепь Эльзасских гор, идущая параллельно ее течению, не настолько приближается к ней, чтобы украсить разнообразием плоскую полосу, отделяющую горную цепь от берегов. Но уже сама по себе эта широкая многоводная река, с быстротой мчащая свои струи, стремительно обтекая острова, прерывающие ее течение, представляет одно из великолепных зрелищ в природе. Правый ее берег высок и усеян многочисленными пригорками, поросшими лесом и пересекаемыми лощинами; они образуют область, столь известную под именем Черного Леса, о котором суеверие сообщает нам самые страшные предания. Действительно, страна эта в ту эпоху была полна ужасов. Старинные замки, стоявшие местами по берегам самого Рейна или при источниках и реках, в него впадающих, были тогда не живописными развалинами, любопытными благодаря истории их древних обитателей, но представляли собой настоящие и, по-видимому, неприступные крепости рыцарей-разбойников, которых Гете изобразил нам в своей поэме «Гетц фон Берлихинген». Опасное соседство этих крепостей было известно только на правом, Германском берегу Рейна, потому что широта и глубина этой реки препятствовали хищникам делать набеги в Эльзас. Берег этот находился во владении вольных имперских городов, и, следовательно, феодальное иго германских вельмож наиболее тяготело над их собственными соотечественниками, которые, будучи раздражены их хищничеством и разного рода притеснениями, вынуждены были противопоставить им преграды, столь же необыкновенные, как и обиды, от которых они старались ими защищать себя.