Страница 37 из 40
Визит дятла не прошел бесследно для матери-соловьихи. Она неестественно много времени проводила около гнезда. Отлучалась же она крайне неохотно и почти сразу же возвращалась, часто даже безо всякого корма. Лишь к середине дня волнение соловьихи улеглось, и ее поведение стало нормальным.
Дни шли за днями. Соловьята росли быстро. На десятый день они были густо покрыты перьями. На двенадцатый день соловьята покинули гнездо. Но этому событию предшествовала солидная подготовка. Еще с девятидневного возраста они все чаще принимались чистить оперение, вытягивать крылышки. То один, то другой птенец, поерзав в гнезде, высоко приподнимался на некрепких еще ножках и одновременно «до отказа» вытягивал оба крыла. Такие упражнения необходимы малышам для укрепления мышц ног и крыльев. И вот наступил долгожданный день. Самый отважный из соловьят, издавая особые, характерные только для слетков, громкие и отрывистые цыкающие и щелкающие звуки, привстал на ножках и взобрался на край гнезда. Затем соскочил с него и, помогая себе крылышками, стал пробираться среди зарослей крапивы и затаился под подходящим листиком в метре от гнезда. Его примеру последовали один за другим и остальные братишки да сестренки...
Это означало для малышей начало новой жизни. Подкармливая слетков, родители неустанно следили за обстановкой вокруг. Лишь только показывался враг, тотчас раздавался тревожный соловьиный свист, предупреждающий об опасности. Мало-помалу молодые соловьи научились сами находить добычу. Если рядом появлялись отец или мать, дети устремлялись к ним. Однако с каждым дальнейшим днем такое желание у обеих сторон слабеет, а когда молодым исполняется 29—30 дней, кормить их перестают вовсе. Отныне соловьята становятся самостоятельными. Шло время. Июнь подходил к концу. Молодые соловьи окрепли, научились неплохо летать, хватать и съедать ползущих насекомых, полюбили купание в лужах. Но еще больше им нравилось принимать «солнечные ванны». Во время этого непередаваемо приятного времяпрепровождения одни соловьята чистили оперение и занимались «физзарядкой», другие предпочитали «загорать», лежа на земле и блаженно распушив хвостики и крылья, а третьи...тихо-тихо, очень долго и самозабвенно бормотали что-то, раздувая горлышко.
Эти звуки пока даже отдаленно не были похожи на знаменитые трели их отцов и дедов. Но все же это были их первые пробы...
Известному фотоанималисту и орнитологу Михаилу Владимировичу Штейнбаху в этом году должно было исполниться 50. До своего юбилея он не дожил совсем немного. Но, как истинно талантливый художник, он навсегда остался в своих произведениях. Михаил Владимирович любил фотографировать птиц в естественных условиях. Особенно известны его гнездовые съемки, когда он, порой по три недели оставаясь у гнезда, ловил редчайшие моменты удачи. Присущий Михаилу Штейнбаху дар называют магнетическим: он просто притягивал к себе живую природу, как его фотографии — зрителей. Они узнаваемы, полны жизни и почти человеческих эмоций. Говорят, что человек — это лучшее творение Природы. Для Штейнбаха же венцом творения, видимо, были птицы.
Михаил Штейнбах Фото автора
Месье Рене. Питер Устинов
Питер Устинов — явление в мировой культуре универсальное. Всемирно известный актер театра и кино, драматург, режиссер, «один из лучших рассказчиков мира», автор множества литературных произведений. Фабула представляемого в нашей литературной рубрике романа «Месье Рене» (в качестве начальной главы), подготовленного к выходу в издательстве «Вагриус», проста и сложна одновременно. Его герой, всю жизнь занимавшийся гостиничным бизнесом, дожив до преклонного возраста и недавно овдовев, решает, пересмотрев свои прежние моральные принципы, объявить своеобразную, но вполне справедливую, по его мнению, войну сильным мира сего…
Месье Рене нетерпеливо барабанил пальцами по отполированной столешнице. Это была выработанная годами привычка. Позади него в рассветных лучах прекрасного летнего утра сверкали его трофеи, они казались живыми, мягко отражая блики на поверхности Женевского озера.
В гостиную влетела оса и, проведя скоростную инвентаризацию обстановки, снова вылетела в окно, оставив после себя тишину. Месье Рене едва ли заметил осу, поскольку раздумывал над более серьезными вещами. Его гости опаздывали, что на них не было похоже. Он быстро осмотрел ровный строй бутылок в баре. Все было на месте, и неудивительно, поскольку он не прикасался к ним неделю, разве только стирал пыль. У него не было тяги к спиртному и вообще ни к чему, что затуманивает зрение или мешает железному контролю, который каждый человек должен осуществлять над своими умственными и физическими способностями. Особенно на восьмом десятке, когда сохранять непогрешимую логику и кристальную ясность мысли труднее.
Месье Рене был вдовцом и воспринимал свое одиночество как само собой разумеющееся. Ничего другого он никогда и не ожидал. Для человека, проведшего все зрелые годы и часть молодости в отелях и вокруг них, смерть жены, кроме прочего, означала еще одну освободившуюся комнату. Его брак едва ли мог быть удостоен названия брака по расчету, скорее, это было умелое управление делами и частично поделенная ответственность. Они познакомились, когда она, урожденная Элфи Шлюттер, была старшей экономкой в отеле «Альпетта Палас» в Сент-Морице, а он, Рене, работал главным консьержем. Они никогда не чувствовали себя полностью свободно, кроме как в форменной одежде, и, как следствие, у них никогда не было семьи. Даже домашних животных. Впрочем, иногда летом он надевал спортивную рубашку с короткими рукавами, она — платье в цветочек, но только что-бы подчеркнуть, что они не на службе.
Итак, все изменилось. Он похоронил ее с почестями, подобающими статусу его жены, — много цветов и помпезное надгробие сомнительного вкуса с плачущими ангелочками, грубо сработанными каким-то халтурщиком, специалистом по излишествам такого рода. Он позволил себе это небольшое мотовство не потому, что это было ему по вкусу, а потому, что думал, что ей бы это понравилось. Так что с чисто практической точки зрения (да и какие еще могут быть точки зрения?) жизнь переменилась не так уж сильно. Конечно, теперь по утрам он сам варил себе кофе, но этот кофе был гораздо лучше того, что делала она. Теперь он убирал постель и перестилал простыни, но даже в этом не было ничего необычного, поскольку, по правде говоря, она порядком обленилась и, впав в старческий маразм, стала чересчур потакать своим желаниям, и, чтобы оправдать праздность, завела привычку разговаривать сама с собой, по обыкновению ворчливым и капризным тоном, который действовал даже за пределами слышимости, нагоняя тоску. Месье Рене разработал свою собственную контртактику, он произносил отдельные, бессвязные фразы, не имеющие смысла, но оставляющие после себя беспокойное воспоминание. Он никогда не поддавался на ее провокации, в которых не было недостатка, поскольку чувствовал, что эти слабые выплески как-то связаны с ее приближающейся смертью и что его долг — проявлять сочувствие. Выражение его эмоций, слышала она его или нет, было достаточно несущественно. Все это происходило совсем недавно, и он все еще носил черное, хотя черное он носил, и когда она была жива. Привычка произносить фразы также сохранилась и после ее смерти, только теперь он мог высказываться отчетливее и громче, так как в живых он остался один, а эти фразы помогали развеять ощущавшееся порой одиночество, которое отличалось от привычной уединенности.
Его дом находился в ближнем пригороде Женевы, между Бельвю и Версуа, и хотя красивый сад, полный цветов, овощей и фруктов, мог быть предметом гордости, в нескольких шагах от ограды проходила железная дорога. Друзья и знакомые обязательно спрашивали, не досаждает ли ему близость парижско-миланской линии и прочих веток местного сообщения. Месье Рене прекрасно считал в уме, и этот вопрос автоматически вызывал у него улыбку. «Хороший вопрос, — отвечал он. — По моим подсчетам, я испытываю неудобство три минуты пятьдесят семь секунд в день. Вы считаете, это слишком высокая плата за такую роскошь?» — И он обводил рукой свой сад. Прежде чем гость успевал осмыслить впечатляющее число, мимо неизбежно проносился поезд, безупречно выбрав момент, и разговор на какое-то время становился невозможным. За время заминки улыбка сползала с лица месье Рене, но он с энтузиазмом отпускал какое-нибудь замечание, вроде «Вот, кстати, двенадцатисекундный перерыв. Поезд «Женева — Лозанна», остановки в Найонне, Ролле и Морже». И так было всегда.