Логорея

Моя первая книга, «Футбольная лихорадка», была основана на моей биографии, и экземпляр «Отца и сына» у меня появился после того, как один умник-журналист решил их сравнить. (Вы не подумайте, я не рисуюсь. Сравнение, насколько я помню, было не в мою пользу. Кто-то должен был оказаться хуже, а Госсе я в этой роли представить не могу.) В юности жизнь моя заключалась в том, чтобы верой и правдой служить «Арсеналу», который в конце 1960-х и начале 1970-х играл настолько скучно и безрадостно, что живость и веселье Братства из Плимута игроков только бы испугало. Для писателя всегда странно замечать в других авторах свои порывы и желания, особенно если их разделяют убеждения, история, культура, окружение и все остальное, что только может прийти в голову. А я узнавал себя почти на всех страницах романа Госсе. Написав свою книгу, я надеялся, что, даже если не устою перед искушением во всех подробностях описать финальные матчи кубка Лиги 1960-х годов, люди все равно с этим смиряться, если будут знать, что в книге не только об этом. У Госсе внутри была вырытая религией яма, которую заполнила морская биология; получается, две мании его отца одновременно губили и спасали его. (А отец меж тем разрывался надвое – теории Дарвина сильнее всего ударили по людям религиозным.) «Отец и сын» – это признанная классика, и я ожидал, что роман окажется хорошим, но я не ожидал, что он будет легко читаться или окажется вполне современным, и уж меньше всего я ждал от себя каких-то сокровенных эмоций. С «Как мне теперь живется» получилось аккурат наоборот: казалось, он вызывает эмоции у всех вокруг, кроме меня. Автор обращался к партеру, а я поглядывал с балкона. Быть может, потому и стоит дать книге пожить, прежде чем окончательно разувериться в наступающей ее гибели. Надо приглядеться: хоть кто-нибудь в партере на самом деле слушает автора?

Каждый раз, читая биографии писателей, я с ужасом узнаю, насколько автобиографичны романы этих писателей. Например, из книги Блейка Бэйли о Ричарде Йейтсе мы узнаем, как Йейтс вставил в роман образ своей матери, почти этого не скрывая. Он просто заменил имя Дуки на Пуки (или Пуки на Дуки, не помню уже). Из биографии Патрика Гамильтона мы узнаем, что, как и Боб из «Полночного колокола», Гамильтон страстно увлекался проститутками, и, подобно Боуну из «Наследия», он был безумно увлечен юной актрисой (Джеральдин Фитцджеральд, снимавшейся в небольшой роли в фильме «Грозовой перевал» с Лоуренсом Оливье и Мерл Оберон), хотя едва ее не убил. И естественно, как и все его персонажи, Гамильтон был пьяницей. Уверен, попадись мне биография Толкина, и «Властелин Колец» окажется автобиографическим романом – окажется, что Толкин на самом деле упал в дыру и очутился в Средиземье, где и обнаружил хоббитов. Кто-то – по большей части, критики – посчитает, что это открытие умаляет заслуги писателей, но на самом деле не придумывать сложно, а писать.

Некоторые из нас просто вышли не из той среды, чтобы стать предметом интереса биографов. В 1884 году отец Гамильтона получил в наследство сто тысяч фунтов, а сыну не оставил ничего, промотав все, проведя жизнь в безделии и распутстве; его первой женой стала проститутка, которую Гамильтон-старший думал спасти от улицы, но с женитьбой ничего не вышло. Ну так нечестно! Почему мой отец не водился с проститутками? (Заметка редактору, отвечающему за достоверность фактов: я дам вам номер его телефона, но сам звонить не буду. А то он у меня ворчлив.)

Дженни, проститутка из «Полночного колокола», становится главным персонажем в «Осаде наслаждения», втором романе трилогии. Большую часть жизни Гамильтон был марксистом, и хотя в итоге, как и многие английские марксисты, стал голосовать за консервативную партию, но лишь потому, что тори ненавидели лейбористов так же, как он. По крайней мере, он проявил идеологическую последовательность. С одной стороны, «Осада наслаждения» – это тщательное и убедительное исследование экономических и социальных причин, вытолкнувших Дженни на панель. На самом деле все не так скучно, как выглядит, поскольку Гамильтон, написавший пьесу «Веревка», по которой Спилберг потом снял фильм, обожает зловещие рассказы. Гамильтон – это городской Харди: все обречены, причем уже с первой страницы. Гамильтон требует от Дженни провести один пьяный вечер с очередным похотливым дружком; она напивается, просыпается поздно утром в доме незнакомого мужчины и не успевает к трем до смешного беспомощным старикам, к которым она едва успела устроиться служанкой. Все это печально, но от языка Гамильтона получаешь огромное удовольствие, да и в роли историка-социолога он бесподобен. Кто из вас знает, что в 1920-х годах в пабах были официанты? Что там можно было заказать печенье? Печенье! Какое именно? Об этом Гамильтон не говорит.

В работе Габриеля Зейда «Так много книг» автор пытается ответить на вопрос, который в этой колонке возникает постоянно: а на фига все это? Зачем утруждать себя чтением книг всяких придурков, а потом еще писать о них? В изучении этого вопроса Зейд вряд ли продвинулся намного дальше меня, но зато он приводит интереснейшую статистику: по его оценке, лишь для того, чтобы прочитать список всех когда-либо издававшихся книг, понадобится пятнадцать лет. («Только имя автора и название книги», – уточняет он. Надо полагать, еще лет семь-восемь можно накинуть, если вы захотите узнать имена всех издателей.) Думаю, он ждет, что мы впадем в отчаяние, но меня эти цифры только ободрили: во-первых, это в принципе возможно – когда я закончу со списком, мне будет слегка за пятьдесят, – а во-вторых, я всерьез задумываюсь о таком варианте знакомства с книгами. В конце концов, чтобы тебя считали образованным человеком, зачастую достаточно знать, кто какую книгу написал: кто-нибудь вспомнит о Гамильтоне, а вы понимающе кивнете: «Да... „Наследие»... Припоминаю». А больше и не надо. Если я прочитаю список, что-то может осесть в голове, ведь сами книги там не остаются.

Но лучшее наблюдение Зейда оказалось во втором абзаце, где он пишет: «У действительно образованных людей на полках могут пылиться тысячи непрочитанных книг, но при этом их страсть к покупке новых никуда не денется».

Это я! И вы, наверное! Это мы! «Тысячи непрочитанных книг»! «Действительно образованных людей»! Только поглядите на список этого месяца: письма Чехова, письма Эмиса, письма Дилана Томаса... Какова вероятность все это осилить? За Чехова я уже взялся, но Эмиса с Диланом Томасом я поставил на полку, а не оставил лежать где-нибудь на виду. Дилана Томаса продавали со скидкой за пятнадцать фунтов (изначально он стоил пятьдесят), а к тому же незадолго до того я прочитал потрясающую рецензию на биографию Томаса в «Нью-Йоркере». А Эмиса просто отдавали за пятерку. Я как раз пытался пристроить их на полке для художественной документалистики (на мой вкус, обычное разбрасывание книг по темам, как вопросов в викторине, все же удобнее библиотечной каталогизации), когда на меня снизошло озарение: книги в наших домашних библиотеках – и прочитанные, и непрочитанные – это самое полное отображение нас самих, из всего, чем мы располагаем. Моя музыка – это тоже я, конечно, но на самом деле я люблю только рок-н-ролл, пусть и в разных его проявлениях, и получается, что немалая часть меня – например, изредка проявляющийся интерес к опере – не представлена среди компакт-дисков. Можно вешать картины, но у меня дома ни места на стенах не хватит, ни денег в кошельке, да и вообще, у меня дома бардак из-за детей... Но с каждым новым годом, с каждой неожиданной покупкой наши библиотеки все больше и больше говорят о том, что мы за люди, и не важно, читаем мы книги или нет. Возможно, это и не стоит тридцати фунтов, отданных за сборники писем, но чего-то же это стоит?

Тем вечером первым посетителем бара «Салун» стал мистер Уолл. Веселый небольшой мужичок, местный завсегдатай. У него красноватое лицо, светлые волосы, вечно горящие голубые глаза и забавные усики. Он всегда носит шляпу-котелок. Он имеет какое-то отношение к моторной мастерской на Грейт-Портленд-стрит, а еще никогда не слушает других. Этим-то он всех и подкупает. С ним в любой компании всегда весело. Но дело не в том, что у него смешные шутки. Наоборот, они ужасны, просто ужасны. Этим и подкупают. Когда его видишь, все равно не можешь поверить, что человек может так отвратительно себя вести, зато веселишься, когда рассказывают, как он в очередной раз превзошел самого себя. Но, несмотря на здравый смысл, он все равно нравился. Людям нравилось слушать, как он опять берется за старое.