Страница 25 из 31
Бронти? Он назвал ее Бронти? Она открыла глаза. Он знает?! Тогда почему он?..
У нее вырвался тихий стон наслаждения, когда его пальцы стали гладить ей плечо и спину. Его глаза были закрыты; густые ресницы темными полукружьями лежали на изумительно вылепленных скулах.
Брон боролась с собой. Рассудок приказывал опомниться, потребовать, чтобы Фиц остановился, а потом вымолить у него обещание не говорить Брук, что она ездила на ее машине.
Но сердце — а надо сказать, что Брон думала сердцем, а не головой с того момента, как распечатала письмо Люси, — советовало: молчи и наслаждайся, потому что второго такого шанса у тебя не будет.
Рассудок, будучи более опытным, одержал верх.
— Ты не понимаешь, Фиц… — начала она, но не договорила, а лишь досадливо застонала, когда он слегка отстранился и сказал:
— Нет, я понимаю, можешь мне поверить… — Но тут он снова вернулся к своему занятию, и она блаженно вздохнула, когда губы его повели дорожку из теплых и влажных поцелуев к ее щеке. В это время другая его рука проникла под свитер снизу и обняла ее за талию, а пальцы щекотно прошлись по ребрам. Она содрогнулась от удовольствия, и это движение подтолкнуло ее еще ближе к нему, так что щека оказалась прижатой к его груди, а бедрами она ощущала нарастающую силу его желания.
Неудивительно, что она уже не могла точно припомнить, что собиралась спросить или сделать.
— Фиц…
— И я понимаю кое-что еще. — Его губы теперь приблизились к ее губам; глаза его были так темны, что она видела в них свое отражение; эти глаза больше ничего не скрывали. — Я понимаю, что если немедленно не займусь с тобой любовью, то, скорее всего, умру от фрустрации, и как ты это объяснишь Люси?
— Это же шантаж, — выдохнула она.
От его чувственной улыбки ее интересные колени превратились в кисель.
— Только на тот случай, если ты скажешь, что не хочешь. — Он почти не держал ее, и ей потребовалось бы лишь усилие воли, чтобы отстраниться от него. — Но ты ведь хочешь, Бронти Лоуренс, не так ли?
— Да… — У нее получилось что-то вроде тихого писка, и она еще кивнула головой — для большей ясности.
Он уже нацелился ее поцеловать, но она остановила его вопросом:
— Как ты догадался?
— Брук никогда не краснела… — (Бронти немедленно залилась горячим румянцем.) — У нее прекрасные колени. И у нее нет шрама на этом месте. — Фиц коснулся этого места губами. — И она сдала экзамен на водительские права только с третьей попытки. Она сама мне это сказала.
— Вот как. — Бронти с трудом сглотнула. — Ну, раз уж мы оба знаем, кто есть кто, тогда…
— Тогда что?
— Нельзя ли найти место поудобнее?
Его губы растянулись в улыбке.
— Какие будут пожелания?
Ее воображение непрошено нарисовало образ его прекрасной кровати, но этого она сказать не могла…
Ничего и не пришлось говорить. Джеймс Фицпатрик умел читать ее мысли.
— Что мы скажем Люси? — Брон все еще лихорадило от внезапности случившегося. От неожиданности того, что она любит и любима. От этого чуда из чудес, когда Фиц знает, что она — Бронти, и все равно хочет ее… а не Брук. Она не понимала, почему так получилось, но эти чувства были слишком новы, слишком хрупки, чтобы их прощупывать и допрашивать. Она знала лишь то, что они мчались обратно в больницу, словно парочка провинившихся подростков, которые забыли о времени, загулялись допоздна и должны были получить нагоняй…
— Ничего, все обойдется.
Брон обернулась и удивленно посмотрела на него.
— Придерживайся своего первоначального плана, Бронти. Придумай какой-нибудь предлог, чтобы не ехать во Францию, а потом появись в своем качестве. Ты ведь это собиралась сделать, не так ли? — У них не было времени поговорить, что-то объяснить. Не было времени даже поесть. Была лишь жгучая потребность узнать друг друга, держать друг друга в объятиях, кожей ощущать тепло кожи, показать всю глубину чувств, слишком сильных, чтобы их можно было выразить словами. — Если ты объявишься во Франции и скажешь Люси, что мама попросила тебя приехать вместо нее, то она…
— То она ужасно расстроится.
— Ненадолго. — Он свернул на парковочную площадку больницы. — Ты ее слышала, Брон. Она тебя любит. У тебя может быть другое имя, но человек ты тот же самый, так что Люси будет все так же тебя любить.
— А ты знаешь, что у тебя рубашка надета наизнанку?
Он отстегнул ремень безопасности.
— Нет, но, если ты поможешь, я и с этим справлюсь.
— Повернись-ка, дай я тебе помогу… — Она обхватила его руками, потянула за подол рубашки и стала снимать с него через голову.
— Боже милостивый, женщина, что ты делаешь? Мы же на общественной парковке…
— Если ты войдешь туда в рубашке наизнанку, Фиц, то всем станет известно, что именно я делаю. — Она вдруг перестала смеяться, обнаружив, что она смотрит ему прямо в глаза, прямо в сердце. Он пытается защитить, оградить ее от страданий Люси, от ее гнева. — Мы не можем начинать со лжи, Фиц. Нам придется сказать ей правду.
— Ты не понимаешь, чего просишь. Ты не понимаешь…
Она рукой закрыла ему рот.
— Нет, понимаю, все понимаю. Не ты так поступил, а я. Я и должна ей сказать. Ты для нее опора в жизни. Нельзя разрушать ее доверие к тебе.
— Я хочу, чтобы она любила тебя, доверяла тебе.
— Я тоже этого хочу, Фиц, но должна это заслужить. Сама.
— Ты уверена?
— Больше, чем когда-либо в жизни. Идем.
— Бронти. — Он на мгновение обнял ее, и она приникла к нему. — Не сейчас. Я не хочу говорить ей сейчас — подождем, пока она не вернется домой.
Всем своим существом Бронти хотела покончить с ложью и все-таки понимала, что Фиц прав. Люси надо быть дома, чувствовать себя в надежном месте, в безопасности. Она должна иметь возможность, если захочет, уединиться, чтобы примириться с правдой.
Брон внутренне застонала. Примириться с тем, что ей лгали, ее обманывали те, кому она должна была верить? Люси восемь лет. Она, может быть, и способна на такой вот ужасно взрослый поступок. Но в восемь лет никакой ребенок не может справиться с логическим объяснением подобной ситуации…
— Все будет нормально, Бронти. Она поймет.
— Поймет ли? — Она попыталась представить себе, что бы сама чувствовала на месте Люси. — Остается надеяться, что ты прав.
— Верь мне. Вот, подержи-ка это, пока я извлеку телевизор.
Она взяла сумку, набитую вещами, которые могли, по их мнению, понадобиться Люси.
— Помнится, кто-то говорил: «Никакого телевизора на одну ночь»? — сказала она.
— Меня заело чувство вины. Я подумал, каково ей в больнице без утренних мультиков, когда мы дома так интересно проводим время.
Брон покраснела.
— Я приехала, чтобы побыть с Люси.
— Неужели? — Он погладил ее по щеке. — Ну а кто теперь чувствует себя виноватым?
Она оставила этот вопрос без ответа.
— По части вины я непревзойденный мастер. Она просто прилагается к приобретаемой территории, к отцовству. Она присутствует там изначально: ты десять раз встаешь ночью проверить, дышит ли твое драгоценное дитя; тебя без конца мучает подозрение, что ты плохо справляешься со своей ролью; когда из-за работы приходится оставлять ее с кем-то на день, ты все время думаешь, что нужен ей, что она по тебе скучает. Я и не подозревал, насколько глубоко это во мне укоренилось, пока не поймал себя на том, что стараюсь придумать, как уговорить твою сестру выйти за меня замуж, чтобы исполнилась заветная мечта Люси…
— Ты и раньше делал ей предложение, — быстро сказала Брон, почему-то боясь взглянуть на него, боясь того, что увидит, но он поднял ее голову за подбородок и заставил смотреть ему в глаза.
— Да, ради Люси, но она презрительно высмеяла эту идею. Когда же я повторил свое предложение вчера, то ты не стала смеяться, у тебя просто был вид человека, испытавшего шок. Если бы не мое состояние, я бы уже тогда понял, что ты никак не можешь быть Брук. — Он держал ее подбородок в чаше своей ладони. — Брук не приехала бы на школьный праздник только ради того, чтобы осчастливить маленькую девочку. Брук никогда не отличалась добротой.