Кошачья карма

Чань уже начал готовить чай, когда ему на руку опустилась маленькая ладонь. Рядом стояла Месонь.

— Неправильно, что ты сам готовишь себе чай, муж мой, — сказала она. Потом взяла у него из рук чайник, поставила на огонь и подложила в очаг щепок.

Чань сидел и смотрел на нее, толком не зная, что ему делать. Линь–Линь терлась о его ногу, напоминая о завтраке. Он направился было за рыбой, но жена вновь остановила его.

— Но я должен покормить Линь–Линь, — сказал он.

— Я сама накормлю ее.

— Но ты ей не нравишься. Я сам всегда ее кормил.

— Она научиться меня любить, когда поймет, что мы с ней — сестры, и ты заботишься о нас обеих. — С этими словами Месонь взяла с тарелки кусок рыбы и протянула Линь–Линь, но та отпрянула, хоть и была голодна.

— Ну, все равно, — сказала Месонь. — Скоро она поймет, что я ей не враг.

Чаня сбила с толку такая перемена в распорядке жизни, поэтому он только сидел и качал головой, глядя, как жена готовит ему в дорогу рисовые колобки. Она сложила их ему в кошель, пожелала попутных ветров и хорошего улова и обняла на прощанье.

— О Линь–Линь не беспокойся, — сказал она, помахав рукой. — К концу дня мы станем большими друзьями.

Чань вышел хижины в промозглый рассвет, ощущая внутри такое тепло, какого никогда не чувствовал раньше. К его удивлению, тепло это не выветрилось за весь долгий день в холодном море. Вернувшись вечером домой, он увидел, что Линь–Линь свернулась калачиком на коленях у Месонь, тихо мурлычет и ест кусочек рыбы. Чань сел с ними ужинать, а после еды они с Месонь опять занялись любовью у очага. Линь–Линь же лежала рядышком и мурлыкала.

Впервые в жизни Чань был счастлив — так счастлив, что забыл сказать жене о том, что торговец рыбой в тот день заплатил ему вдвое меньше, чем обычно.

Шли недели, Чань, Месонь и Линь–Линь становились все ближе и ближе друг другу. Чань очень жалел, что столько времени приходится проводить вдали от семьи, поэтому в море он начал выходить все позже и позже, а возвращаться — раньше, вместе с другими рыбаками. Но торговец все равно платил ему меньше, чем остальным. Месонь просила его обратиться за помощью к ее отцу, но Чань был человеком гордым и постоянно отказывался. В конце концов, они решили, что каждый день, пока Чань в море, Месонь сама будет продавать его рыбу.

Теперь каждый день, только Чань уходил из дому, Месонь надевала на шест две корзины с рыбой и долгой дорогой отправлялась на рынок, где продавала мужнин улов женам торговцев и ремесленников.

А старый рыботорговец стоял посреди площади и раздумывал, наблюдая, как Месонь продает весь улов чуть ли не за половину его цены. Хотя почти всю его рыбу помощники развозили на тележках по далеким деревням, такого соперничества в самой рыбацкой деревне торговец потерпеть не мог. Он поклялся отомстить Чаню — тот был теперь его заклятым врагом. А когда мимо проходила Месонь, торговец приветливо улыбался ей и желал процветания.

И когда однажды вечером встречный ветер унес лодки рыбаков далеко от берега, старый торговец рыбой нанес свой удар.

Месонь вернулась с рынка домой рано, продав весь улов еще до полудня. А когда поднялась буря, она начала беспокоиться за мужа. Она просидела у огня с Линь–Линь на коленях до самого вечера и даже позже, и тут в дверь постучали. Она открыла — там стоял старый торговец рыбой и протягивал ей какой‑то сверток.

— Простите меня за столь поздний визит, — произнес он, — но поскольку ваш муж сегодня не вернулся, я подумал, что вам понадобится что‑нибудь на ужин. Мне хорошо известно, что самую лучшую рыбу Чань всегда приберегает для вас и вашей кошки. Я принес вам говядины, которую мои помощники выменяли на рыбу у крестьян в далеких деревнях. Окажите мне честь и примите от меня этот скромный дар.

Месонь не доверяла старому торговцу. До возвращения Чаня она могла бы обойтись и холодным рисом, однако Линь–Линь риса не ела, поэтому она с благодарностью приняла сверток ради кошки.

— Приятного аппетита, леди Чань, — ухмыльнувшись, сказал торговец. — И пусть ваш муж возвратится скорее. — С этими словами он ушел, а Месонь принялась готовить на огне мясо.

На следующее утро ветер сменился, Чань вернулся домой и обнаружил, что Месонь и Линь–Линь лежат мертвые перед погасшим очагом. Он упал на колени у тела своей молодой жены и зарыдал. Отец Месонь зашел к ним в хижину в конце дня и нашел его в слезах.

Месонь и кошка съели все мясо прежде, чем яд подействовал, поэтому все решили, что они отравились испорченной рыбой — ведь Чань не вернулся в тот вечер со свежим уловом. Соорудили огромный погребальный костер, и на него возложили Месонь, обяженную в лучшие шелка. На похороны собрались все селяне — потрясенные, они увидели, что рядом с телом девушки лежит тело черной кошки. Но никто не сказал ни слова — Чаню было больно и без того, чтобы над ним еще смеяться. А между собой его односельчане перешептывались: какие кошмарные жестокости, должно быть, совершил Чань в прежней жизни, что так наказан в этой.

После похорон Чань вернулся в свою опустевшую маленькую хижину и лег на тюфяк. Мысли о Месонь стискивали ему сердце, и он свернулся в комок боли и одиночества. Не осталось даже теплого мурлыканья кошки, чтобы утешить его. Сон никак не шел. Стоило ему закрыть глаза, как в голове возникал образ любимой жены или воспоминание о мягкой шерстке Линь–Линь. Есть Чань тоже не мог. Три дня пролежал он в такой муке на тюфяке, вставая только разжечь огонь да облегчиться. В конце концов, на третью ночь он заснул, и приснились ему сначала Месонь и Линь–Линь, потом — мягкий мех Линь–Линь, потом — любовное касание Месонь, а потом — все сразу. И приснилось ему, что он просыпается от того, что его лица касается чей‑то мягкий мех.

Огонь в очаге почти погас, но он различил, что рядом с его тюфяком кто‑то стоит. Женщина — однако не женщина. Всю ее покрывала черная мягкая шерсть, точно у Линь–Линь, но телом напоминала она Месонь. Женщина–кошка легла к Чаню на тюфяк, а он, хоть и подумав, что нужно бы испугаться, почувствовал себя с этим существом очень покойно и безопасно.

Она изогнула спину, прижавшись к нему мохнатой полной грудью. Чань повернулся и взял ее груди в ладони, перебирая теплый мех. Она перевернулась на живот и вытянулась, а он пробежал пальцами по ее спине. Когда она разогнула руки, Чань увидел, как блеснули когти — дюймов двух в длину и острые, точно кинжалы. Но он не встревожился. Он гладил ее пушистую спину, хвост, а тот вздрагивал от его прикосновений.

В отсветах умиравшего очага он видел, что глаза у существа — глубокие и зеленые, как у его жены Месонь. Только длинных волос не было. На голове торчали треугольные уши. Чань почесал женщину–кошку за ушами — так же когда‑то он ласкал Линь–Линь, — и та прижалась к нему всем телом, согревая его своим мехом. Потом она снова встала, подняла его, точно он был совсем маленьким ребенком, и поставила на колени. Затем опустилась на четвереньки, повернулась к нему спиной и задрала хвост, глядя на него через плечо зелеными глазами, в которых плясали отсветы угольков. Чань схватился руками за ее туловище, за эту шерсть и вошел в нее. Женщина–кошка протяжно взвыла от наслаждения. Он двигался, а она мурлыкала, и Чань ощутил, как сквозь все его тело пробегает глубокая дрожь и замирает где‑то в груди. Ее когти рвали тюфяк, она уже не могла сдержаться и вскрикнула пронзительно и высоко. В этот миг и Чань дал себе волю. Уснул он, уткнувшись лицом в мягкий мех ее груди.

Чань проснулся перед самой зарей и потряс головой, стараясь развеять остатки странного сна. Чудн о— он больше не чувствовал той кошмарной скорби, что мучила его прежде. Возможно, сон стал его наградой за все труды, что совершил он в своей жизни. Женщина–кошка грела его, как Линь–Линь, и любила, как Месонь. Дивное и странное это дело, подумал он, но мне все равно не хватает жены и кошки. А потом он заметил, что шелковая свадебная подушка, на которой спали они с Месонь, вся изодрана в клочья. И снова восторг и ужас охватили его. Он решил выйти на лодке в море.