Плоть и кровь

Она не понимала, почему сделала это. Жуткая записная книжка была ей ничуть не нужна. О какой-либо корысти и речи идти не могло, порыв Мэри был скорее родственен любви к чистоте и порядку. После кражи она ощутила нервное облегчение, как если бы ей предстояло пережить некую неприятность — прегрешение даже, — однако все обошлось. Правда, теперь у нее на руках оказалась записная книжечка, вещь решительно никчемная, и что с ней делать, Мэри не знала. Отдать ее Билли она не могла, однако и просто выкинуть, как вскоре выяснилось, не могла тоже. Слишком многим рискнула она ради этой книжонки. Мэри оторвала ценник и засунула ее в ящик комода, решив, что, может быть, со временем отдаст кому-то. Рано или поздно, а на что-нибудь эта пустяковина да сгодится.

С того дня Мэри наворовала множество другой ерунды и при каждой краже ощущала все то же прихотливое удовлетворение — такое, точно она рисковала собой, чтобы создать в мире чуть больше чистоты и порядка. Воровство было лишь мелкой частностью ее жизни. Оно занимало примерно такое же внутреннее пространство, какое могло занимать скучное хобби или перечитывание время от времени журнала «Нэшнл джиографик», внушавшего сразу две мысли: во-первых, на земле существуют уголки несказанно удивительные, а во-вторых, в конечном-то счете, все они более-менее одинаковы. Мэри с головой ушла в приготовления к свадьбе Сьюзен, которые требовали от нее решений по несчетному числу вопросов, — вплоть до того, как должны выглядеть розовые бутончики на свадебном торте. Приготовления были настолько сложными и так перегрузили ее легкие, что в конце концов Мэри пришлось обратиться к своему врачу, попытаться выяснить, все ли с ней в порядке, — в результате она получила рецепт на приобретение блекло-желтых пилюль. Одну из них Мэри приняла перед самым венчанием и даже удивилась, когда, увидев Сьюзен с Тоддом замершими у алтаря, ощутила вдруг прилив гнева, оказавшегося достаточно острым для того, чтобы пронзить пелену созданного пилюлей приятного отупения. Гнев был совершенно беспричинным — просто нервы, говорила она себе потом, — и, похоже, имел какое-то отношение к белому платью Сьюзен, к спокойствию красивого квадратного лица Тодда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Нервы, думала Мэри, ну и всегдашний страх за счастье дочери, питаемый матерью, которая по опыту знает, сколь многое может губительно сказаться на этом счастье.

Свадьба получилась безукоризненная, если, конечно, не считать гостей. Разумеется, не пригласить тех, с кем работал Константин, было никак нельзя, а они в большинстве своем оказались горластыми мужланами в дешевых, давным-давно вышедших из моды костюмах, да еще и приведшими с собой жен: одни забитых, другие крикливых, но одетых все до единой бог знает во что. Мэри, прибегнув к помощи отца Тодда, арендовала бальный зал загородного клуба и украсила его — украсила образцово — вазами с белыми лилиями и, то была главная деталь убранства, чайными розами. Она же выбрала обслуживающую всякого рода торжества фирму, которая поставила на свадьбу курятину, канадский рис и стручковую фасоль «по-французски» с толченым миндалем — все это на более чем две сотни гостей. Она не совершила ни одной ошибки, а в итоге по ее кремово-белому залу разгуливала орава десятников, которых и на работу-то нанимали лишь за присущее им умение запугивать людей настолько, что те строили дома как можно быстрее и как можно дешевле. И жены их были им под стать — бесцеремонные, в кричащих платьях, с чрезмерным обилием украшений, с начесами, торчком стоявшими на их головах. Мать и две тетушки Тодда подстрижены были просто, «под пажа», а платья носили однотонные. Мэри, увидев их, ощутила стыд за свои собранные на затылке в овальный пучок волосы, за матово-розовое платье — и безмолвно поблагодарила Бога за то, что решила все-таки обойтись без оборок на лифе. Танцуя с Билли, стройным, но каким-то неловким в его синем габардиновом костюме, она наблюдала за Сьюзен, разговаривавшей смеясь с двумя подружками невесты, и ей казалось, что Сьюзен удалилась в какую-то чужую страну, где все девушки безыскусно стройны и прекрасны, а перед мальчиками открывается будущее, надежное и крепкое, как подвесной мост. И чувствовала, как сквозь созданную пилюлей приятную душевную тишь пробиваются всплески эмоций, которые могли быть гневом, а могли — и страхом. Она не желала ни того ни другого, тем более в такой день. И старалась сосредоточиться на красоте своей дочери, на ее непринужденности и обаянии. Что же, по крайней мере , этойничто уже не грозит. Промурлыкав вместе с оркестром несколько тактов «Начала танца», Мэри сказала Билли:

— Похоже, свадьба удалась.

— По-моему, все они удаются, нет? — ответил Билли. — То есть у тех, кому действительно хочется стать мужем и женой.

— Если бы в счет шло только это желание, они могли бы просто-напросто заглянуть к мировому судье и сберечь твоему отцу пять тысяч долларов.

— Да брось ты. Неужели этот сабантуй обошелся в пять штук?

— Ты бы сильно удивился, узнав, каких затрат он стоил. Вы, дети, ни малейшего представления об этом не имеете.

Билли присвистнул.

— Пять штук, — повторил он. — За одну попойку.

— Вот когда женишься ты, — сказала Мэри, — твоему отцу тратиться не придется. Платить за все будет семья твоей жены.

— Когда женюсь я, — ответил он, — мы просто-напросто заглянем к мировому судье. А если кому-то придет охота раскошелиться на пять штук, так мы на них лучше год в Европе проведем.

— У девушки, которую ты возьмешь в жены, могут оказаться другие желания.

— А я не возьму в жены девушку, у которой окажутся другие желания.

Танец закончился, Билли повел ее обратно к столу. Мэри шла, держась за локоть сына, розоватые туфельки ее холодновато светились на индиговом ковре бальной залы, точно цветы мяты. Это был ее сын, уже вставший на путь, который ведет в Гарвард. Мэри ясно сознавала, как он вырос, какими большими стали его руки. Она так любила его. Он все еще оставался ее ребенком, самым умным из ее детей, обещающим так много, с так сильно попорченной прыщами кожей, что лишь увеличивало страшную силу ее любви. Билли казался ей и бесплотным, и мучительно земным. Только он, единственный из ее детей, страдал от обид и гордыни, которые ей удавалось читать как по писаному.

В ту ночь она, уже облачившись в ночную сорочку, лежала в постели и наблюдала за раздевавшимся Константином. Его тело, одрябшее, густо поросшее волосом, пробуждало в ней нежность, имевшую почти такое же отношение к чувствам материнским, какое и к любовным. Муж мог быть ее старшим сыном, упрямым, непокорным, неуправляемым. Она могла относиться к нему с любовью, более-менее, если думала о нем как о непутевом мальчишке, причиняющем время от времени вред тем, кто его окружает, подверженном вспышкам дурного нрава, но обладающем честным сердцем, которое переживет его ребячливую необузданность. К зрелым годам Константин и вправду обзавелся своего рода ребячливостью, и Мэри жила рядом с ним как с мальчиком, толстым и вздорным. Раздевшись до трусов, он присел на край кровати и произнес:

— Ну, вот она и уходит. Замужняя женщина.

— Угум. — Мэри все еще пребывала на краешке легкого, воздушного мира, созданного желтой пилюлей.

— Замужняя, — повторил Константин.

— По-моему, свадьба прошла хорошо, правда? — сказала Мэри. — Оркестр внушал мне некоторые сомнения, но в целом все, кажется, сложилось удачно.

Константин, ничего не ответив, встал, натянул пижамные штаны. Он немного перебрал на свадьбе, и потому движения его отличались сейчас продуманной осторожностью, впрочем, Мэри думала не об этом. Она думала об устроенной ею свадьбе, об обеде на две с лишним сотни персон и о том, как старалась не позволять себе волноваться по поводу сопровождавших его неприятных эпизодов — малопристойного тоста, произнесенного партнером Константина, перепалки одного из десятников с его супругой в осыпанном цветками фуксии платье. И старалась не думать также о будущих свадьбах подружек Сьюзен, семей которых почти не знала, потому что была итальянкой, женой грека-строителя. Из гостей Тодда не напился никто.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте