Плацдарм непокоренных

Богдан Сушинский.

Плацдарм непокоренных.

Роман

1

Осколки снарядов смешивались с мириадами зерен каменного крошева и остервенело врезались в стальные борта танка вместе с комьями мерзлой земли. Артиллерийско-минометный обстрел захватил Беркута и Арзамасцева на полпути от основной штольни к «маяку», и они, не решаясь взбираться по броне, просто-напросто заползли под танк, притаившись между его гусеницами.

Вскоре они поняли, что это — единственное безопасное место в этой части довольно равнинного плато, где у них оставался шанс уцелеть, даже если снаряд угодит прямо в машину. Осознав преимущества своего положения, оба приободрились и, проверив автоматы, начали всматриваться в просветы между ближайшими гребнями скал, опасаясь, как бы немцы не пошли вслед за огненным валом.

— А ведь, знаешь, капитан, тогда, на льду, когда мы подбирали разведчиков, я чуть было не ушел.

— Я это почувствовал, — беззаботно ответил Беркут, снимая кожаные, на меху, немецкие перчатки и растирая влажные, озябшие пальцы. Перчатки промокли и их пора было основательно просушить.

— Ты не понял меня. Не сюда, не в подземелье, я собирался уходить, — с яростью в голосе объяснил Арзамасцев.

— Конечно, не сюда, — невозмутимо согласился капитан, хотя тогда, на льду, он даже не подозревал о том, что Арзамасцев замышляет нечто подобное.

— Коса далеко. Берег, на котором, за полосой территории, занятой врагом, находятся свои, — вот он. Обошел село, добрался до линии фронта, а там видно будет.

— Логика мне понятна, — сказал Беркут, — раз просочились разведчики, значит, пройти все-таки можно. По крайней мере есть смысл попытаться.

— Да, тогда он еще был, этот смысл. Сам не понимаю, почему не воспользоваться случаем. А теперь немцы не оставили нам никакой надежды. В лагере военнопленных — и то ее было больше.

— Ты и не мог воспользоваться этим случаем, — «успокоил» его капитан. — Потому что я расценил бы твой уход, как дезертирство. Со всеми вытекающими последствиями…

Арзамасцев нервно рассмеялся и, переждав разрыв очередного снаряда, врезавшегося в чашеобразный валун метрах в десяти от танка, резко ответил:

— А кто тебе сказал, капитан, что я служу у тебя? В твоем подразделении? Мы с тобой всего лишь попутчики. Вместе бежали из лагеря — вот и все. Так ведь мало ли кто с кем в паре убегает. Поэтому ты мне не указ. Особенно сейчас, когда мы, считай, на своей территории. Вернусь в часть, доложусь, как положено, — и тогда вот окажусь во власти своих командиров, пусть командуют мною.

— Ты служишь не у меня, я это помню. Но служишь ты все-таки в армии, ефрейтор, — об этом я тоже никогда не забывал. И тебе не советую.

Арзамасцев вновь рассмеялся. Коротко, нервно.

— Сегодня же вечером уйду на тот берег, понял? С меня хватит. Я убежал из плена, чтобы вернуться в часть, а не для того, чтобы мытарствовать по вражеским тылам. Мытарствовать только потому, что тебе, лейтенанту, капитану, или кто ты там на самом деле, так нравится. Тебе лишь бы рисковать. Ты, как игрок, который не способен остановиться, пока не проиграется вчистую. Можешь взять меня под арест, если хочешь помешать моему уходу.

— Нет, ареста не последует.

— Тогда прикажи кому-нибудь подкараулить меня на берегу, чтобы подстрелить, когда стану уходить по льду.

Беркут удивленно взглянул на него, выполз из-под передка танка, посмотрел на оранжевый предбуранный диск солнца, зависшего над серым печальным горизонтом, словно это от него, от небесного светила, зависело сейчас, прекратится наконец огненный смерч боя или нет, — но, заслышав вытье мины, опять нырнул под спасительную громаду стали.

— Божественно размышляешь, ефрейтор, божественно. Я бы и сам с удовольствием ушел с тобой.

— Что же мешает? — оживился Арзамасцев, понимая, что возможность уйти отсюда вместе с капитаном — лучшее, что способна послать ему судьба.

— Многое мешает, тем более что…

— Да ни черта нам теперь не может помешать! — прервал его ефрейтор. — Сколько могли, мы продержались. Приказ выполнили. Когда наши начнут наступать, — неизвестно. Пока что немцы теснят их, а не наоборот. Вот и скомандуй, чтобы теперь каждый решал сам за себя: кто желает, пусть пробивается к своим, кто нет — пусть остаются здесь или уходят в плавни, в лес, да куда им заблагорассудится.

— Я действительно ушел бы с тобой, — продолжил свою мысль капитан. — Однако уйти, когда вокруг столько врагов… И появилась такая чудная возможность сдерживать и бить их… Нет, это было бы не по-солдатски. Я бы ушел с тобой, Арзамасцев, ей-богу, ушел бы. Но… долг не велит.

— Брось: «долг». У тебя-то какой долг? Ты свое за полную роту отвоевал. Если не за батальон. Я могу подтвердить это.

— Ничего ты не понял, Арзамасцев, — задумчиво проговорил Андрей. — Сражаться здесь, или оставлять врагу такой плацдарм, — классический плацдарм, овладеть которым будет потом адски трудно, — для меня это действительно вопрос долга. И чести. Прежде всего, офицерской чести.

— О, боже. Опять та же молитва: «долг», «честь»! Кому нужны твои долг и честь, если завтра твое тело бросят в полынью, потому что похоронить поленятся. Ах да, забыл, ты ведь офицер. Отец, дед, прадед… И вообще весь ты из офицерского рода… А у меня в роду все мужики солеварами были.

— Кем-кем? — не понял Андрей.

— Солеварами. Соль добывали. Обычную, кухонную. На озерце возле Каспия.

— С представителем этого ремесленнического цеха встречаться мне еще не приходилось, — появился в глазах Беркута неподдельный мальчишеский интерес. — Ну-ну, еще немного о солеварах…

— Да о них и рассказывать особо нечего. Все вокруг в соли, сами просолены с головы до пят, и вся жизнь наша соленовато-горькая. Из меня, вон, до сих пор соль килограммами выходит. И не та, потная, что у тебя. Нет, озерная, впитавшаяся в тело за много лет. Настолько впитавшаяся, что от самого вида соли в солянке меня начинает мутить. Так что нам не до гонора было: добро бы из нищеты выкарабкаться, да на пару сапог заработать, выжить. Соль-то всем нужна, но ценится-то она на гроши. Только на эту самую соль заработка и хватает. Так что у нас это в мозгу, в крови заложено: выкарабкаться, выжить. А ты — долг! Долгов еще наделаем, успеется.

Он говорил еще что-то, но Беркут уже не слушал его.

Слева от них, в просвете между валунами, мелькнул какой-то серый комок. Он скрылся за выступом, снова появился и, лишь когда скатился в низину, по которой пролегала единственная, ведущая к центральной штольне, дорога, теперь сплошь заваленная камнями и перегороженная двумя баррикадами, капитан разглядел в нем неказистую фигуру солдатика в длинной шинели и со «шмайссером» в руках. Под разрывом, будто специально ему вдогонку посланного, снаряда этот солдатик залег уже не на дорогу, плашмя, как и следовало бы, а втиснулся в расщелину на склоне и сразу же огрызнулся короткой автоматной очередью.

— А ведь это, кажись, Звонарь, — напряг зрение Андрей. — Неужели действительно он? О котором мы, грешные вояки, снова на полутора суток забыли. Только раз вспомнил: жив он там еще, или уже отвоевался? Так Мальчевский, чуткая душа, поспешил успокоить: «Да жив он, жив, крокодил мангазейский! Шнапса ворованного надудлился и спит под камнями, как у паршивой кумы под забором!».

— Может, и он, — безразлично согласился Арзамасцев. — Еще один из тех, что родине шибко задолжали… И похоже, что с плохой вестью.

— Заседание философского клуба будем считать закрытым, ефрейтор, — проговорил Беркут, выползая из-под брони. — Много их там, Звонарь?!

— Около роты! — это действительно был он. — Хутор обходят!

— Под прикрытием огненного вала, значит? Тактика, конечно, правильная. Арзамасцев, помоги ему. Я сейчас.

2

Буквально под градом осколков Андрей взобрался на броню танка, открыл люк, но, прежде чем нырнуть в него, осмотрел открывающийся отсюда участок плато. Немцы наступали двумя эшелонами. Первый, еще под прикрытием артиллерийского огня, прорвался через заслон между хутором и возвышенностью, за которой начинались каменоломни. Второй тоже двигался широким фронтом, почти во всю ширину косы.