Стоять в огне

Приметив на другой стороне шоссе разрушенное село, Беркут перегнал своих «пленных» через дорогу и повел к руинам, за которыми, метрах в пятистах, млел под полуденным солнцем спасительный лес. Казалось — все. Теперь уже ничто не сможет помешать им скрыться в чащобе. Однако пройдя еще немного, они увидели в низине за селом подбитый немецкий танк, возле которого копошились двое гитлеровцев.

Вермахтовцы тоже обратили внимание на странную процессию, двигавшуюся почему-то… в сторону леса. Один из танкистов, правда, не придал этому особого значения и скрылся в башне. Зато второй, офицер, не в меру придирчиво оглядел унтера и пленных и, не задав ни единого вопроса, неожиданно выхватил пистолет.

Крамарчук и его товарищи уже готовы были кинуться врассыпную, полагаясь каждый на свое счастье. Не растерялся лишь Громов. Он гаркнул на них ломаным русским: «Стоять на месте, свиньи!» — подбежал к офицеру и, отдав честь, начал докладывать, что, по приказанию своего командира, ведет расстреливать пленных комиссаров. Подальше от дороги.

Офицер внимательно выслушал его, вроде бы успокоился, но все-таки велел предъявить документы. Громов подал ему какие-то бумаги, однако рассмотреть их офицер не успел. Стоило ему опустить глаза, как Андрей молниеносными ударами в висок и гортань свалил его на землю, мигом обезоружил, вскочил на броню танка и выстрелил во второго фашиста, голова которого как раз показалась над люком. Быстрота, с которой действовал Беркут, казалась сверхъестественной. И когда, собрав последние силы, раненые «пленные» перебежали под прикрытием Беркута и Крамарчука к лесу, даже Костенко, который, как он потом признался, все еще подозревал, что Беркут завербован и подослан фашистами для какой-то хитромудрой провокации, наконец-то поверил ему. Поверил именно лейтенанту, но не в правдоподобность того, что с ним только что произошло. И через несколько часов к ним уже присоединились Литвак и Готванюк.

Так вот и зарождался их небольшой отряд, который и в селах, и в соседних отрядах уже давно называли группой Беркута.

— Тебе бы у него поучиться… У лейтенанта, — посоветовал как-то Крамарчуку Орест Костенко. Он сказал это как бы между прочим, но сержант понял, что Орест и сам старается подражать Громову, да только удается ему это слишком плохо. — Вы-то ведь и похожи друг на друга внешне, словно близнецы. Но только внешне. Характером бы поравняться — другое дело. Характер — это, брат, и есть судьба: тут тебе и сила воли, и доброта или жестокость, и удача.

Эти слова Костенко и стали первым толчком к тому внутреннему самосовершенствованию, которое заставляло теперь Николая внимательно присматриваться ко всему, что делает Беркут, и стараться быть похожим на него. Существовала какая-то неведомая сила, вечно притягивавшая его к Громову, вынуждавшая преклоняться перед ним, учиться у лейтенанта и даже беззастенчиво подражать. Да и Беркут сдружился с ним намного крепче, чем с остальными бойцами. Это позволяло Николаю время от времени подсаживаться к Громову и, начиная разговор с воспоминаний о днях, проведенных в доте, постепенно расспрашивать, откуда он родом, кто родители, как попал в дот, как научился немецкому языку и приемам борьбы. Так что вскоре он уже знал и о братьях-китайцах, давших Андрею Громову первую охотничью закалку, и о семействе немцев-интернационалистов…

Интересовало все это Крамарчука еще и по той причине, что сам он понятия не имел о том, откуда родом и кто его родители. Подкидыш, детдомовец, человек без роду-племени… Из детдома сбежал после шестого класса. Ездил по городам, перебивался случайными заработками. В Кировограде, на вокзале, судьба свела его с молодым цыганом. Поскольку Николаю было совершенно безразлично, к какому народу причислять себя, он придумал легенду об отце-цыгане, который ушел со своим табором, не зная, что в одном из сел молодая женщина родила ему сына. Родила, подкинула незнакомым людям, а сама бросилась искать своего любимого. Легенда сработала, и молодой цыган привел его в табор.

Там Николая поначалу приняли хорошо. Черноволосый, смуглый, коренастый, он и впрямь мало чем отличался от любого из молодых цыган. Коль уж он не знает — не ведает, кто отец, то почему бы не предположить, что грех этот действительно лежит на одном из ловеласов из их кочующего племени?

Однако вскоре стало ясно, что обычаям цыганским Крамарчук следует крайне неохотно и довольно скоро нажил себе в таборе несколько лютых врагов. К тому же с одним из них пришлось подраться, и кончилось все тем, что как-то на рассвете его разбудил вожак табора, бывший конокрад Вайда. Он вывел Николая за табор и сказал: «Помяни мое слово: не знаю, кто тебя произвел на свет, но настоящим цыганом ты никогда не был и не будешь, потому что душа у тебя хоть и божеская, но не цыганская. И мой тебе совет: исчезни еще до утра. Последнее время в таборе и так беда за бедой. Не хочу, чтобы не сегодня завтра здесь произошло еще и убийство. Бери моего коня и скачи в то село, где тебе приглянулась молодая вдова. Я это приметил. Не бойся, бери в жены. Поверь старому цыгану: не пожалеешь».

«А как же конь? Неужели?…»

«Да что конь?! Не о коне сейчас разговор, отпустишь — и все тут. Дорогу к табору он сам найдет. Верю, что отпустишь. Зачем он тебе?»

Совет был жестоким, как приговор всей его цыганской вольницы, но житейски мудрым. Не пытаясь ослушаться его, Крамарчук вскочил на коня и поскакал в степь. А еще через неделю он женился на той самой приглянувшейся ему вдове, на Оляне. Детей у них, правда, не было, однако жили мирно, по-доброму — и до службы Николая в армии, и уже после того, когда он вернулся в село сержантом. Казалось ему тогда, что все в его бытии окончательно сложилось, оформилось и устоялось. Но вот в окрестностях местечка вновь появился табор Вайды, и все устоявшееся в его жизни и взглядах вдруг вскрылось, словно лед на весенней реке. В этот раз в таборе как-то сразу признали его. Были костры, банкеты и пляски. Были советы, гадания и лукавые взгляды молодой цыганки, жених которой погиб от вил хозяина, у которого хотел увести телку — запастись мясом для свадьбы. Но все это продолжалось очень и очень недолго. До тех пор, пока Николай не понял, что мир создал только одну женщину, которая нужна ему. И эта женщина ждала в селе, в построенной им самим хате.

Теперь уже Вайда не хотел отпускать его. В таборе оставалось слишком мало мужчин: одни погибли в драках, другие оказались в тюрьме, третьи умерли от хворей. Крамарчуку даже пригрозили, что не жить ему, если вздумает сбежать. Но звездной июньской ночью, когда табор устроил себе очередное веселье, Николай сумел незаметно увести коня барона, самого быстрого из цыганского табуна, и поскакал в степь, к ближайшему селу. Там, в степи, он и услышал гул первых самолетов, бомбивших железнодорожный мост через реку. Было это на рассвете 22 июня 1941 года. А дома, вместо того чтобы укорять его, Оляна молча протянула повестку из военкомата.

Так стоит ли удивляться, что он, человек без роду без племени, старался подражать Беркуту? Иногда ему действительно казалось, что Громов — это… он сам. Только уже тот, каким стал бы, если бы судьба его сложилась намного счастливее. А разве он не имеет права на такую судьбу?

До лагеря Крамарчук успел добраться почти одновременно с Готванюком, Костенко и Лесичем. Но, узнав, куда отправился Беркут, понял, что сегодня ему не повезло вдвойне. Сейчас он должен был вместе с Андреем находиться в крепости, охранять его, рисковать вместе с ним…

Попасть в цитадель он уже, конечно, не сможет — Николай это понимал. Но все же, бегло рассказав Федору Литваку, оставшемуся старшим в лагере, как погиб Корнев, снова отправился к шоссе, чтобы где-то там дождаться Беркута. «Кто знает, — рассуждал он, — вдруг немцы будут преследовать группу, и тогда мое появление на ночном шоссе окажется таким же спасительным, как когда-то появление пулеметчика Беркута на околице разрушенного опустевшего хутора?» Где-то в душе ему хотелось, чтобы так оно все и произошло. Чтобы лейтенант тоже почувствовал себя спасенным, а значит, и должником.