Страница 7 из 12
Не обратила.
Я добил алгебру, быстренько покончил с русским и татарским, увяз было в физике – и опять, вытаскивая справочник из стола, краем глаза засек красную кофту почти за спиной – за левым плечом, вернее.
Что за дурацкая манера над душой стоять.
Я хотел было повернуться и осведомиться, ну чего надо уже. И тут наконец понял, что атомная масса не три, а четыре, и, значит, все делится поровну и задача, считай, сделана. Быстренько дописал решение – действительно быстренько, еще «Final Slash» не кончилась, а она четыре с половиной минуты идет, – захлопнул тетрадь, стащил один наушник и недовольно спросил:
– Ну чего?
Мне не ответили.
Я оглянулся. Кроме меня, в комнате никого не было. На кухне, судя по звукам, тоже.
Я стащил второй наушник, встал и прислушался.
Было абсолютно тихо, даже густые ароматы с кухни растекались совсем беззвучно, не доносилось оттуда ни стука, ни шипения с журчанием.
– Мам, – сказал я вполголоса.
Молчание.
Я осторожно вышел из комнаты, осмотрелся еще раз, заглянул на кухню. Она уже была вылизана и по-чистому заставлена парадно приготовленными блюдами. Елки-палки, там, кроме лагмана, гуляша и картошки по-французски, был еще торт «Зебра» и два салата, в том числе мой любимый зимний. В самом деле праздник, что ли?
– Мам! – сказал я громче.
Молчание.
Я заглянул в Дилькину комнату и, помедлив, в родительскую спальню. Везде было тихо, прибрано и темно. И явно не было мамы.
За Дилей ушла, понял я, повернулся – и опять краем глаза поймал красное пятно.
Вздрогнул, остановился, медленно развернулся.
Рукав красной кофты торчал между тумбочкой и кроватью.
У нас мама чокнутая насчет чистоты и аккуратности.
Она моет полы три раза в неделю и каждые выходные устраивает генеральную уборку.
Она не кормит ни нас, ни папу, пока мы не заправим постели и не повесим форму или там куртки.
Она устраивает мне выволочку, если я, когда развешиваю выглаженные вещи, напяливаю на одни плечики летнюю и фланелевую рубашки.
И она никогда не оставляет свои вещи где-то, кроме шкафа. Она никогда не бросает их на пол. И уж совсем никогда не перекручивает их, как половую тряпку.
Кофта была скомкана и перекручена, будто мама снимала ее неуклюже, одной рукой, а потом, вместо того чтобы расправить и повесить на плечики, скомкала и запихнула в узкую щель, подальше от глаз.
Я присел на корточки перед кофтой, осторожно протянул к ней руку, увидел, как в полумраке трясутся пальцы, и только тут понял, как испугался.
Я тронул рукав указательным пальцем. По пальцу щелкнула мелкая искра. Я вздрогнул и нечаянно заорал:
– Мама!
– Да, Наиль, – глухо откликнулась мама. – Ты пришел уже? Я все, открылась.
Я вскочил и побежал к ванной, дернул дверь.
Ванная была вся в пару и в цветочных запахах. Мама в халате расчесывалась перед влажно протертым зеркалом.
– Ох, мам! – выпалил я, собираясь заорать, как она меня напугала и вообще.
Но мама, весело глядя на меня в зеркало, сказала:
– А ты давно пришел? Я и не слышала – лежу в ванной, песенки пою. Тухватуллин сегодня всех пораньше отпустил по случаю праздника – мы такую прибыль показали, рекордную. Завтра, говорит, маленький корпоратив устроим, принесите кто что сможет. Ну вот я немножко приготовилась и нам заодно сделала, взмокла как лошадь, думаю, в ванной поваляюсь. Чуть не заснула, очнулась, на телефон смотрю – батюшки, шестой час, Дильку забирать пора, а я нежусь тут. Хорошо хоть ты пришел. За Дилькой сходишь?
Она, наверное, так и любовалась на меня в зеркало с лукавой улыбкой. А я смотрел куда-то в ноги и видел коврик, мамины тонкие икры и ступни и цветасто-голубые полы халата. Того самого халата, в котором она и бегала по кухне. А с утра она уходила на работу в сером костюме. И ни тогда, ни после красной кофты не надевала. И не стояла у меня за плечом, потому что последние полчаса была в ванной.
С ума я начал сходить, что ли?
Но если это я схожу с ума, почему она говорит, что не видела, как я пришел из школы?
– Мам, – сказал я медленно, – ты меня в самом деле, что ли…
– Наиль, ну время уже, – сказала она с мягким нетерпением. – Папа, кстати, сегодня тоже грозился пораньше подъехать. Звонил давеча, сказал, его сегодня опять в район вывезли, в Лаишево, что ли, зато попробует пораньше вернуться. Так что тащи сестру скорее, есть пора.
– Мам, – повторил я упрямо, – ты меня действительно…
– О! – опять перебила мама. – А вот и папка. Давай пулей.
Входная дверь мягко щелкнула, папа радостно закричал:
– Гости, прочь, хозяин дома! А-а! Какие запахи – я с ума сойду. Вы где, народ?
– Беги-беги, – шепнула мама и, засияв, побежала обниматься с папой.
Я немножко постоял на месте, помотал головой, как собака от мухи, и пошел в прихожую – обуваться и здороваться с отцом. Который, естественно, днем меня не видел, возле подъезда с дядей Ромой не стоял и, уж конечно, не курил.
Дильку правда пора было забирать, Алла Максимовна из ее продленки – тетка вредная, опять начнет вопить, что из-за нас одних до ночи сидит. Поэтому я решил выяснить, что происходит, вечером.
Но вечером все были такие веселые и добродушные, так дружно смеялись над папой, который опять насыщался в режиме земленасоса, а он знай кивал, рассказывал ржачные анекдоты и со страшной рожей подбирался к блюдам, отложенным мамой для работы, – что я не решился начать неприятный и дурацкий, честно говоря, разговор.
Отложил на потом.
Потом стало поздно.
4
Дилька заметила неладное в тот же вечер. Вообще не понимаю как. Вернее, может, она и раньше заметила. Но именно после этого бравурного ужина поманила меня в ванную, где чистила зубы, и тихонько спросила сквозь белые пузыри:
– А почему мама сердится?
– А когда она сердилась? – не понял я.
По мне, так за ужином мама уж точно не сердилась – и вообще была добра, весела и ослепительно красива. Особенно на фоне папы, который знай заправлялся с обеих рук, лишь изредка вспыхивая шутками или анекдотами. Иногда странными, конечно: допустим, уставился на экран, по которому бегали табуны – Дилька, как всегда, смотрела канал про животных, – и спросил:
– А что с теликом?
– А что? – ревниво уточнила Дилька, явно заподозрив, что сейчас ее заставят переключить на футбол, бокс или иную передачу без лошадок, хотя, возможно, и с конями.
– Звук есть, изображения нет, точки какие-то, ересь, – пробормотал папа значительно тише, потерял интерес к телевизору и погряз в черпании и глотании.
Мама покосилась на телевизор и вежливо сказала:
– Действительно.
Ну, у всех бывают неудачные шутки. Но разве это «сердится»? Поэтому я не понял сразу, о чем Дилька говорит.
Дилька удивленно посмотрела на меня сквозь закрапанные белым стекла, сплюнула в раковину и прошипела:
– Ну, когда про ребеночка говорили, забыл, что ли?
Вспомнил. В самом деле, был такой момент в разговоре – папа перестал жевать и вообще завис, но глазами водил от своей тарелки, опустошенной, к маминой, непочатой. Мы замолчали и опять прыснули – ну смешно это было. Папа еще взглядом поелозил, вдруг голову вскинул и лающим таким голосом спрашивает:
– Беременная, что ли?
Тут мы вообще загоготали. Я хлебом подавился, а Дилька чуть со стула не свалилась, вопя: «Беременная!» Мама смеялась, красиво запрокинув голову. А потом, ага, резко и точно, как курок, вернула голову на место, подняла руку ко рту, который как-то странно растянула, и спросила:
– Кто беременный?
Я тогда решил, что насмешливо спросила, а теперь сообразил, что нет, не насмешливо.
Папа повторил в той же сварливой тональности, сверля глазами точку чуть выше маминого подбородка:
– Ты беременная, что ли?
– Ты меня ни с кем не перепутал? – осведомилась мама.
Любезно так осведомилась.
– Пап, а почему у лошади такие волоски длинные под мордой? – поспешно воскликнула миротворица Диля.