Американская пастораль

— Возможность освоить учение Иисуса.

— Категорически возражаю. Понятно? Вы меня поняли? Ударим по рукам? Зафиксируем письменно? Можно мне верить вам на слово или все-таки зафиксируем письменно? Что скажете, Доун?

— Мне страшно.

— Вам страшно?

— Да. (Почти в слезах.) Боюсь, я не в силах дольше бороться.

— А меня восхищает, как вы боретесь.

— Мистер Лейвоу, давайте решим все это потом.

— От «потом» толку мало. Или сейчас, или никогда. Нам нужно еще обсудить вопрос подготовки к бар-мицве.

— Если родится мальчик и его будут готовить к бар-мицве, сначала он должен быть окрещен. А потом сам решит.

— Что решит?

— Став большим, он сумеет определить, что ему больше по душе.

— Он не будет определять ничего. Определяем вы и я. Здесь и сейчас.

— Но почему нельзя подождать и посмотреть, что будет?

— Мы ни на что не будем смотреть.

— Я (повернувшись к Шведу) не могу больше так разговаривать с твоим отцом. Он слишком давит. Я проиграю. Мы не можем обсуждать это, Сеймур. Я не хочу бар-мицвы.

— Вы не хотите бар-мицвы?

— С торой и всем остальным?

— Именно так.

— Не хочу.

— Не думаю, что мы сможем прийти к соглашению.

— Значит, придется отказаться от детей. Я люблю вашего сына. У нас будет бездетный брак.

— И я не стану дедом. Хотите порешить на этом?

— У вас есть еще один сын.

— Нет-нет, так дело не пойдет. У меня никаких к вам претензий, но может, лучше нам всем разойтись?

— Нельзя ли просто подождать и увидеть, как оно все пойдет, мистер Лейвоу? Ведь впереди еще столько лет. Почему нам не предоставить мальчику или девочке решить по-своему?

— Категорически не согласен. Ни в коем случае не разрешу ребенку самостоятельно принимать такое решение. Разве он, черт побери, способен решить? Что он понимает? Мы — взрослые. Ребенок — не взрослый. (Поднимается и продолжает, стоя за своим письменным столом) Мисс Дуайр, вы хороши, как картинка. Отдаю должное: вы многого добились. Не каждая девушка может подняться до такой планки. Вы, безусловно, гордость родителей. Благодарю вас за визит в мой офис. Спасибо и до свидания.

— Извините, но я остаюсь. Не собираюсь уходить и не уйду. Я не картинка, мистер Лейвоу. Я человек. Мэри Доун Дуайр из Элизабета, штат Нью-Джерси. Мне двадцать два года. Я люблю вашего сына. И поэтому пришла. Я люблю Сеймура. Люблю. Прошу вас, давайте продолжим.

Договоренность была достигнута, молодые поженились, Мерри появилась на свет и была тишком крещена, и, пока отец Доун не скончался в 1959 году от второго инфаркта, обе семьи ежегодно приезжали в Олд-Римрок на День благодарения, и, ко всеобщему — кроме Доун — удивлению, Лу Лейвоу и Джим Дуайр сделались вскоре не разлей вода и без конца обменивались историями о временах, когда оба были еще юнцами. Скрещивались два мощных потока воспоминаний, и сдержать их было немыслимо. Разговор шел о вещах, еще более значимых, чем католичество или иудаизм, разговор шел о Ньюарке и Элизабете — и никому не удавалось оторвать собеседников друг от друга. «Все иммигранты работали там, в порту, — Джим Дуайр всегда начинал любой рассказ с порта, — на фабрике Зингера. Там была крупная фабрика. Был и судостроительный завод, конечно. Но все, приехавшие в Элизабет, какое-то время работали у Зингера. Некоторые добирались до Ньюарк-авеню — до кондитерской фабрики компании „Барри бискит“. То есть производили или швейные машины, или печенье. Большая часть все же работала у Зингера — их фабрика была прямо в порту, у самой реки. Крупнейшие наниматели во всей округе». — «Точно, все иммигранты сразу же по прибытии могли рассчитывать на работу у Зингера. Крупнейшее предприятие. Зингер и „Стэндард ойл“. Предприятие „Стэндард ойл“ было в Линдене. Возле залива. На самом краю предместья, которое называли Большой Элизабет… Кто был мэром? Джо Брофи. Точно. Он был владельцем угольной компании, а заодно и мэром города. Потом его сменил Джим Керк… Ах да, мэр Хейг. Вот уж характерец был. Мой зять Нед много порассказал бы о Фрэнке Хейге. Он все знает о Джерси-Сити. Если ты в этом городе голосовал так, как надо, работа тебе была обеспечена. А я знаю только про тамошний стадион. В Джерси-Сити было отличное поле для всех игр с мячом. Стадион Рузвельта. Прекрасный. До Хейга, как вы знаете, они так и не добрались, так и не вывели его на чистую воду. Ушел на покой и живет в замечательном месте: на побережье недалеко от Эсбери-парка. Да, хорошо устроился… Видишь ли, дело в том, что Элизабет очень спортивный город, хотя условий для спорта почти и не было. Никаких зимних стадионов для бейсбола, куда ты мог бы прийти, заплатив, скажем, пятьдесят центов. У нас были только открытые площадки: поле Брофи, стадион Маттано, стадион Варананко — все в муниципальном пользовании. И все же у нас были знаменитые команды, отличные игроки. Микки Макдермот в команде прихода Сент-Патрик, Элизабет. Ньюком, цветной, тоже наш парень из Элизабета. Живет в Колонье, но он из города Элизабет, был питчером в команде „Джефферсон“… А купание в Артуровой протоке! Это, я вам доложу, было нечто. Точно. Для меня это были каникулы. Два раза в год ездил в Эсбери-парк. Да, это были каникулы. Купался в канале под мостом Гетал. Плавал на спине. Когда приходил домой со слипшимися от грязи волосами, мать спрашивала: „Что? Опять лазал в Артурову протоку?“, а я отвечал: „Что? Купаться в протоке Элизабет-ривер? Разве я чокнутый?“ А волосы-то от грязи слиплись и стоят торчком…»

Со сватьями дело было похуже; им было никак не нащупать предметов, дающих простор для беседы, и связано это было с тем, что, хоть Дороти Дуайр и проявляла в День благодарения известную словоохотливость — наполовину замешенную на нервозности, — предметом словоохотливости была исключительно церковь. «Сначала в порту построили церковь Святого Патрика, и Джим был ее прихожанином. Немцы создали свой приход при церкви Святого Михаила, поляки — при церкви Святого Адальберта, что была на углу Третьей улицы и Ист-Джерси-стрит, а также при церкви Святого Патрика, располагавшейся за Джексон-парком, сразу за углом. Церковь Святой Марии стоит на юге Элизабета, в районе Уэст-энда, именно там жили сначала мои родители. У них там была молочная на Маррей-стрит. Церкви Святого Патрика, Святого Сердца, та что в северной части Элизабета, Святого причастия и Непорочного зачатия — все ирландские. И Святой Катарины — тоже. Это уже в стороне, в Вестминстере. Можно сказать, на границе города. Собственно, это уже Хилсайд, но школа через дорогу еще в Элизабете. Ну и, конечно, наша церковь, Святой Женевьевы. Сначала она была под эгидой церкви Святой Екатерины. Маленькая деревянная церковь. Но теперь это большая красивая церковь. Это строение… Помню, когда я впервые вошла туда…»

Вынести это было трудно. Дороти Дуайр без остановки сыпала названиями, и Элизабет превращался в ее устах в какой-то средневековый город: в безбрежных полях трудятся крестьяне, а единственные строения, по которым можно ориентироваться, — шпили торчащих в отдалении приходских церквей. Дороти Дуайр безостановочно говорила о святой Женевьеве, святом Патрике и святой Катарине, а Сильвия Лейвоу сидела напротив, скованная вежливостью, кивала и улыбалась, но была белая как полотно. Выслушивала до конца — хорошие манеры помогали справиться. Так что, в общем и целом, все было отнюдь не так страшно, как они опасались вначале, да и виделись-то всего раз в году — на нейтральной и внерелигиозной почве Дня благодарения, когда все едят одно и то же, и никому не приходится фыркать по поводу странных блюд. Ни клецок, ни фаршированной рыбы, ни горькой зелени — одна лишь индюшка, огромнейшая индюшка на двести пятьдесят миллионов граждан; одна огромнейшая индюшка, насыщающая всех. И мораторий на любые странные кушанья, странные нравы, религиозную исключительность; мораторий на трехтысячелетнюю еврейскую тоску, мораторий на Христа, крест и распятие, мораторий, дающий возможность всем, кто живет в Нью-Джерси и во всех других штатах, спокойнее, чем круглый год, относиться к необъяснимым пристрастиям соседей. Мораторий на горечь и сожаления, накладываемый не только на Дуайров и Лейвоу, но и на каждого американца, с подозрением посматривающего на того, кто от него отличается. Вот она, чистая американская пастораль, и длится она одни сутки.