Страница 33 из 94
Хотя Тимур явно относился к сторонникам блицкрига, все-таки он предпочитал найти оправдания свои действиям, прежде чем развязать новую войну. Ему требовался предлог, чтобы напасть на Исфаган. И его не пришлось ждать слишком долго. Перед тем, как покинуть Самарканд и отправиться в Трехлетний поход, Тимур получил очень необычное письмо от шаха Шуджа Музаффара, правителя персидской провинции Фарс, с которым он ранее заключил союз. После разгульной жизни, полной вина и женщин, покровитель поэта Хафиза сейчас лежал на смертном одре. И он поручал защиту своей семьи Тимуру.
«Великие люди знают, что мир — это театр непостоянства», — так начинал свое письмо шах Шуджа Музаффар.
«Ученые люди никогда не отвлекаются на пустяки — ни на преходящие удовольствия и красоты, — потому что они исчезнут, как и все остальное… Поскольку договор между нами никогда не будет нарушен, я считаю получение дружбы императора величайшим завоеванием, и мое главное желание — я осмеливаюсь сказать об этом — я хотел бы держать в руке этот договор с тобой в день Страшного Суда, чтобы ты не упрекнул меня в нарушении слова… А теперь я призван, чтобы предстать перед судом высшего Повелителя Мироздания, и я благодарю Божественное Провидение за то, что не сделал ничего, в чем можно было бы меня обвинить — несмотря на все ошибки и заблуждения, которые неотделимы от жизни и составляют природу человека. Я испытал все удовольствия, какие можно, за те 53 года, которые я пребывал на земле. Короче говоря, я умираю, как и жил, и я отрешаюсь от всей суеты этого мира. Я молю бога даровать свое благословение этому монарху <Тимуру>, мудрому, как Соломон, и великому, как Александр. Хотя это и не является необходимым, я поручаю тебе своего любимого сына Зайн ал-Абидина — да дарует ему бог долгую жизнь в тени вашего покровительства — я оставляю его на попечение бога и вашего величества. Разве я могу сомневаться в том, что ты исполнишь этот договор? Я также прошу тебя распорядиться вознести последнюю молитву за вашего верного друга, который счастлив, покидая эту жизнь с чувством дружбы к вам. После молитв принца, столь великого и счастливого, как ты, бог может отнестись милосердно ко мне и поднимет меня к своим святым. Мы молим ваше величество [47]сделать это, и это наша последняя просьба, за которую ты отвечаешь в следующем мире».
Принц отдал Шираз, столицу провинции Фарс, своему сыну и наследнику Зайн ал Абидину. Племянник старика шах Яхья получил Йезд, его брат султан Ахмед унаследовал Кирман. Исфаган отошел его доблестному племяннику шаху Мансуру. Письмо и шах Шуджа дали Тимуру повод, которого он так жаждал. Испытывая лояльность своего нового вассала, он вызвал Зайн ал-Абидина к себе в полевую ставку, чтобы принести клятву верности. Принц не сумел прибыть лично.
Внезапно татарские орды, выстроенные в боевой порядок, появились под стенами Исфагана. Это было ужасающее зрелище для правителя города и его жителей, которые слишком хорошо знали репутацию Тимура. Один ошибочный шаг — и город обратится в пепел. Стремясь предупредить побоище, правитель и его чиновники предложили сдачу. Тимур согласился при условии, что город выплатит огромный выкуп. После того, как вопрос был улажен, Тимур вошел в Исфаган во главе пышной свиты, чтобы осмотреть свое последнее приобретение.
Напряжение повисло над городом. Никто не знал, как поступит Тимур в следующий момент. Слухи, сплетни и самые дикие рассуждения носились по базарам. Некоторые говорили, что он пощадит Исфаган и двинется дальше, как только получит выкуп. Другие, вспоминая его прежние жестокости, ожидали, что город будет сожжен. Они запирались в домах, не собираясь выходить, пока завоеватель и его армия не уйдут.
Был назначен новый правитель, а потом, так же внезапно, как он появился, Тимур повернулся, вскочил на лошадь и ускакал в свой лагерь за городом, вполне удовлетворенный событиями дня. На улицах воцарилась мрачная тишина. Татарские командиры охраняли ворота города, на стенах была расставлена стража. Никто не мог войти в город или покинуть его. Расположившись рядом с городом, 70000 голодных воинов, утомленных многомесячным переходом, с вожделением думали о предстоящем грабеже. Они рисовали себе картины сексуальных и гастрономических удовольствий, которые наверняка их ожидали, и гадали, что же при несет им утро.
И вот, как рассказывает Язди, ночью Исфаган проснулся от шума, который подняли кузнецы. Они били в барабан и убеждали других жителей напасть на татарских солдат, находящихся в городе. Охваченные страхом и движимые ненавистью, они поднялись против новых завоевателей, и гарнизон из 3000 человек был перебит. Все закончилось в считанные минуты. Опьяненные успехом, мятежники потеряли рассудок и решили, что Исфаган останется свободным. Но празднования не затянулись надолго. Угар победы быстро рассеялся, и ему на смену пришло ясное понимание, что Тимур наверняка отомстит за эти убийства, которые были совершены в нарушение договора, заключенного городскими старшинами. Не следовало надеяться, что он пощадит хоть кого-то. Поняв, что они подписали себе смертный приговор, а отнюдь не принесли свободу Исфагану, мятежники пали духом. Снова в городе воцарилась тишина, но теперь ее можно было назвать могильной.
На рассвете, как пишет Арабшах,
«Тимур узнал об этом ужасном преступлении. Шайтан дунул ему в ноздри, и он покинул свой лагерь и обнажил меч своего гнева, и взял стрелу из колчана своей тирании, и двинулся к городу, рыча и угрожая, подобно собаке, льву или леопарду. Когда он показался в виду города, он приказал начать кровопролитие и кощунства, бойню и грабеж, опустошение, жечь злаки, отрезать женщинам груди, убивать детей, разрубать тела, осквернять честь, предать и бросить зависимых, свернуть ковер жалости и раскрыть покрывало мщения… Затем он отпустил поводья своего острого меча и бросил его в поля их шей, и сделал их могилы кормушками для волков и гиен и хищных птиц. Вихри опустошения не прекращали срываться с деревьев существования, пока количество мертвых не превысило в шесть раз количество людей в Ниневии».
Тимур приказал убивать любого мужчину, женщину и ребенка. 70000 человек потеряли жизнь в этой кровавой бане. Каждый отряд армии, начиная с десятков и сотен и кончая туменами, получил приказ принести определенное количество голов, а тогачи должны были подсчитывать их. Сначала, как отметил Язди, воины совсем не желали хладнокровно убивать мусульман, которые были братьями по вере. Многие покупали головы у более усердных палачей. Головы шли по 20 динаров, пока воины не потеряли свои сбережения. После этого ураган убийств уже беспрепятственно бушевал по всему городу. Цена упала до половины динара. Те, кто уцелел во время первых убийств, скрываясь в домах, выскользнули ночью и бежали по снегу. Следующим утром началась охота на них, их убивали там, где обнаруживали.
Никакой жалости не было выказано детям Исфагана. Шильтбергер, баварский дворянин, захваченный в плен армией Тимура в бою у Анкары в 1402 году, описывает то, что происходило внутри городских стен после бойни.
«Потом он распорядился собрать женщин и детей на равнине за стенами города и приказал отделить детей моложе семи лет, после чего приказал своим людям промчаться по ним на конях. Когда его советники и матери детей увидели это, они пали ему в ноги и умоляли не убивать их. Он не желал слушать и приказал, чтобы их затоптали конями, но никто не желал сделать это первым. Он разозлился и сам помчался на них и сказал: «Теперь я посмотрю, кто не посмеет поехать следом за мной». И тогда они повиновались и помчались конными на детей, и все они были затоптаны. Там их было семь тысяч».
Фамильные признаки гнева Тимура стояли вокруг города, как дьявольское ожерелье смерти. Историк Хафиз-и-Абру вскоре после этой бойни проехал вокруг половины Исфагана и насчитал 28 пирамид, каждая из 1500 отрубленных голов.
47
Письмо может произвести странное впечатление на читателя, привыкшего к европейскому этикету. Но на Востоке обращение к самому могущественному правителю звучало как «ты, о солнцеликий хан», в то же время сам о себе он говорил «мы, солнцеликий хан». К сожалению, в моем распоряжении был только английский текст, поэтому неизвестно, как звучало в оригинале обращение «ваше величество». Ясно лишь одно — оно было каким-то иным. Прим. пер.