Скажи, Красная Шапочка

Глупости, — сказала Лиззи, с чего ты взяла.

В конце концов, мы поднялись на чердак, и там у меня уже не осталось сил выдерживать эту пустоту. Я почувствовала себя такой ужасно несчастной, как никогда еще в жизни, начала плакать и рыдала в подушки, пахнущие мышами, а Лиззи гладила меня по спине. Она все еще тут, — сказала она и гладила, и гладила меня, а я разозлилась, потому что не хотела ей верить.

Вовсе она не тут, — крикнула я, не ври мне!

Лиззи не ответила. Она перестала меня гладить, убрала руку и очень серьезно на меня посмотрела. Лиззи никогда не лгала мне раньше, я это знала.

Ну и где же она? — закричала я и забегала, как сумасшедшая, туда-сюда по чердаку, и плакала, потому что думала, что не вынесу боли в груди.

Лиззи не бегала. Она тихо сидела на матрасе.

Когда я остановилась на минутку, потому что от бега закололо в боку, а от слез началась икота, то увидела, как через дыры в крыше на нас светит солнце, в золотых лучах танцует и кружится пыль, воздух светится и окружает наши головы нимбами. Так, по крайней мере, это выглядело.

Обещай мне, — сказала я, и Лиззи кивнула и пообещала, что моя бабушка не просто ушла, что она всегда будет присматривать за мной и заботиться обо мне, как ангел-хранитель.

Обещанное надо выполнять, — прошептала я, потому что в обещаниях я кое-что понимаю, а Лиззи сказала: конечно, я же знаю.

Через некоторое время мы увидели мальчишек из поселка, они шли к вилле, но у нас больше не было никакого желания с ними бодаться, мы вылезли через заднее окно и тихонько ушли. Издали мы немножко понаблюдали, как мальчишки бродили по вилле, но они были одни, и скоро им это надоело.

Им скучно, — сказала Лиззи.

Ничего, они еще захотят, чтобы им снова стало скучно, — сказала я.

Мы едем к дедушке. Только папа и я.

Во время поездки в машине царит ледяное молчание. Я в раздумьях, что же мне делать. Папа сегодня утром зашел в мою комнату, подчеркнуто плотно закрыл дверь и сел на стул у письменного стола. Это выглядело странно, потому что он никогда там не сидит, он почти никогда не заходит ко мне в комнату.

Какое-то время он рассматривал постеры над моей кроватью, на них поп-звезды, которые мне нравятся, и наши с Лиззи фотографии. На них он глядел особенно долго, как будто не замечал раньше, что у меня есть подруга.

Вот она, эта Лиззи, — сказал он, и мне не понравилось, что он сказал «эта Лиззи»,а не просто «Лиззи»или «твоя лучшая подруга Лиззи».

Я кивнула и уставилась на то место на стене, рядом с его головой, где над столом висит фотография, которая мне особенно нравится. Мама Лиззи сделала ее прошлым летом, мы обнимаемся и смеемся прямо в камеру, а у Лиззи под глазом синяк. Огромный и фиолетовый, так что вид у нее совершенно отчаянный, как у пиратской дочки.

Я только что разговаривал с дедушкой по телефону, — сказал папа, он из-за тебя очень расстроился. Он не может понять, почему ты больше не хочешь к нему приходить.

От этих слов у меня сильно закружилась голова, я не знала, что сказать, и поэтому молча кусала губы и ждала, когда же папа уйдет и оставит меня в покое.

Ты слишком много воли даешь чувствам, — сказал он, рассудок для тебя пустой звук, абсолютно пустой звук.

Тут голова закружилась так сильно, что лицо Лиззи на фотографии завертелось и приблизилось ко мне, и глаза пришлось закрыть.

Все черное, — подумала я, это хорошо.

Папа просто продолжал говорить, ему было совершенно все равно, что у меня глаза закрыты, совершенно все равно, ему было важно только то, что он рассказывает — про чувства и что нельзя на них полагаться, а полагаться можно только на рассудок, и если у человека есть хоть капелька рассудка, то он поймет, что семья желает ему только добра. А дедушка — это тоже наша семья.

В конце папа снова сказал: в одно ухо влетело, в другое вылетело, у тебя всегда так, к сожалению…

Потом пришла мама, она держалась за голову, сощурив глаза, как будто у меня в комнате очень, очень яркий свет и ей приходится смотреть прямо на него. Папа сказал: пусть только она не вмешивается, вот только ее комментариев ему не хватало, и мама снова вышла, не говоря ни слова.

Дедушка снова оставил ключ в двери.

Не надо так делать, — сказал ему папа, хотя бы из-за этой Бичек.

Дедушка лежит на диване, вид у него больной, коричневый в клетку плед натянут до самого подбородка.

Моя Мальвина, — говорит он.

Я ни секунды рядом с ним не выдержу. Пробормотав извинения, я исчезаю в туалете.

Рывком открываю окно и глубоко вдыхаю. Теплый весенний воздух льется внутрь. Я далеко высовываюсь из окна, отсюда виден весь задний двор.

Каштаны вовсю цветут, их свечки белые и тяжелые, по небу движутся облака, пышные, как из ваты. Прямо подо мной — маленькая детская площадка с качелями и сломанной каруселью, мы с бабушкой часто туда ходили.

Раньше там стояла конструкция для лазанья, похожая на дракона. Можно было лазить внутри по всему его телу, а из пасти торчала горка, очень длинная. Когда я забиралась на нее, на самый верх, бабушка всякий раз делала вид, будто ужасно боится за меня, а я делала вид, будто сейчас упаду.

Бабушка хваталась за сердце и кричала: Мальвина, я этого не выдержу, это слишком!

Конечно, я ни разу не упала, я катилась с горки вниз, прямо в объятия бабушки.

Драконовой горки давно уже нет. Пару лет назад кто-то отодрал ее крепления и перевернул. Дедушка тогда сказал, это вандалы, он имел в виду больших мальчишек из соседних домов.

Фрау Бичек идет через двор, чтобы выбросить бутылки в контейнер, она не смотрит на меня, младенец висит у нее на боку и плачет. Не так громко, как обычно, звон бутылок гораздо громче, его наверняка слышно в соседних домах.

Они звенят так, что я даже не слышу, как захлопнулась дверь квартиры. Я понимаю, что папа ушел, только когда вижу, как он выходит из подъезда. Он коротко кивает Бичек, а потом идет мимо бело-красного шлагбаума, который отделяет двор от улицы.

Я не отрываясь смотрю на этот шлагбаум.

Смотрю долго, до тех пор пока не раздается стук в дверь.

Мальвина, — говорит дедушка, очень мягко говорит, что ты там так долго делаешь?

Когда я открываю дверь, дедушка все еще стоит перед ней. Он берет меня за руку и тянет в гостиную.

Нам с тобой надо кое-что обсудить, — говорит он. Что-то очень важное.

Мы садимся рядом на диван, так близко, что соприкасаемся локтями и коленками.

Я попросил твоего отца уйти, — говорит он.

И кладет мне руку на плечи. Я чувствую, как рука дрожит, почему — я не знаю, она дрожит и такая тяжелая, что все крепче и крепче придавливает меня к дивану.

Знаешь, почему я его отослал? — спрашивает дедушка, все еще очень мягко и тихо, так он, наверно, говорил бы с котенком или пойманной синичкой.

Я отворачиваюсь.

Но дедушка берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе, так что приходится смотреть ему в глаза.

Один глаз у него стеклянный, это тоже рана с войны, дедушка рассказывал, как его задело осколком гранаты, кровь хлестала из него, как из свиньи, так он всегда говорит, как из зарезанного поросенка. Настоящий глаз тускло-серый. Стеклянный глаз ясный. Я смотрю в стеклянный глаз.

Знаешь, то, что ты рассказала папе и Паулю про нас с тобой, — это нехорошо с твоей стороны. Но папа тебе все равно не поверил. И знаешь почему?

Дедушка делает паузу, а я размышляю, как ему живется со стеклянным глазом, как он ощущается в глазнице, есть ли там слизистая оболочка? Может ли стеклянный глаз плакать, и как это странно, что я могу видеть этот глаз, а он меня нет.

Потому что он всегда верит мне. Потому что я его отец. Что бы ты ему ни рассказывала, он тебе не поверит.

Теперь я вижу уже четыре стеклянных глаза. Один из них у дедушки на лбу, он размыт, как будто медленно удаляется все дальше и дальше.