Скажи, Красная Шапочка

Я обматываю мокрые волосы полотенцем и вылезаю из ночной рубашки. В чем-то Анна, конечно, права, я поворачиваюсь и рассматриваю в зеркале свою маленькую попу. Спереди дела ненамного лучше: отчетливо видны бедренные кости, плечи тоже довольно костлявые. А теперь посмотрим на бюст, то есть на то, что должно им когда-нибудь стать. Мы с Лиззи часто сравниваем грудь: идем в ванную к Лиззи, и она говорит, ну, какие новости на сиськином фронте? Мы хихикаем и стягиваем футболки через голову. Потом притворяемся, что берем у наших грудей «интервью», я говорю, например, голосом моей правой груди: мне не помешало бы некоторые подкрепление, а Лиззи говорит: совершенно с вами согласна, мадам. Лиззи вообще единственный человек на свете, которому разрешается потешаться над моей грудью. Это потому, что у нее самой пока еще тоже не очень-то много выросло, и мы, так сказать, плывем в одной лодке. Часто мы утешаем друг друга тем, что большая грудь ни одной из нас совершенно не пойдет, но, если совсем по-честному, мы бы с удовольствием заимели бы такую, и даже немного завидуем Анне.

Но смотри-ка — сегодня я гляжу в зеркало и вижу небольшое изменение, оно совсем крошечное, но все же. Под соском видно набухшее место, и, если надавить там пальцами, оно болит, надо же — моя грудь болит. А мама Лиззи всегда говорила, что если грудь болит — значит, она растет. Я наклоняюсь как можно ближе к зеркалу, чтобы получше все рассмотреть, а потом ухмыляюсь своему отражению — нет сомнений, растет! Вот Лиззи сделает большие глаза, когда я ей про это расскажу! Я вдруг очень взволновалась, как будто в моей жизни должно произойти что-то особенное, я даже уверена, что такое произойдет — уже сегодня, прямо сейчас, как только я выйду из дома. Я надеваю черную футболку и мои любимые джинсы, они уже совсем светлые и потрепанные и, к сожалению, немного коротки, маме они не особенно нравятся, она говорит, у меня в них вид как у оборванки. Но мама еще спит и не увидит, в каком виде я выхожу из дома. Я хватаю корзину с пластиковыми коробками с едой и мой велосипедный ключ.

Перед калиткой стоит Муха. Муха и Анна. Я хватаю ртом воздух и застываю на лестнице. Они развлекаются по полной программе. Анна одета для бега, на ней короткий топик, оставляющий открытым живот, руки уперты в бедра, она смеется и откидывает голову назад, встряхивает волосами, они блестят на солнце, как золото.

Гадость какая. Муха опирается рукой на нашу ограду, он тоже смеется, его кривой нос виден мне в профиль. Эти двое так заняты, что даже не замечают меня. Оцепенение длится всего одну ужасную секунду, этого достаточно, чтобы вся эта картина накрепко врезалась в память. Анна и Муха. Муха и Анна.

Потом я чуть ли не на ощупь осторожно пробираюсь назад в прихожую, закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце колотится, оно бьется, как сумасшедшее, прямо в горле.

Вот идиот, думаю я, он делал вид, что клеится ко мне, а на самом деле он чего-то хочет от Анны, как и все мальчишки.

Он встречался со мной, чтобы подобраться к моей сестре. Лиззи была совершенно права: берегись мальчишек из нового поселка, — эхом отдается в моей голове. Берегись, и прежде всего — Мухи…

Я слышу смех Анны, он звучит искусственно, так она смеется, когда хочет произвести на кого-то впечатление, я знаю этот смех, в прошлом году осенью мы с Лиззи застукали Анну в уголке курильщиков. Это тайное местечко около нашей школы, туда ходят парочки и курильщики, потому что и те, и другие в нашей школе вообще-то запрещены. Мы пошли за школу по протоптанной дорожке, она вьется сквозь густые кусты и усеяна окурками, шоколадными обертками, пивными банками, иногда попадаются даже использованные презервативы. Мы пошли туда, потому что Лиззи вбила себе в голову, что надо бы тоже попробовать покурить, она раздобыла пару сигарет, свистнув их из пачки своей мамы, и спрятала их в карман куртки.

День был дождливый и ветреный, я сомневалась, что мы вообще сможем зажечь сигареты, и тут ветер донес до нас смех. Лиззи остановилась так резко, что я налетела не нее, смех донесся снова. Мы подкрались ближе и увидели между кустами Анну, она сидела на коленях у какого-то парня, а он сидел на вентиляционной шахте, на которой устраиваются все, кто хочет курить или целоваться.

Не верю, — прошептала я.

Некоторое время мы наблюдали, как Анна обнималась с этим парнем, а потом пошли обратно. Про сигареты мы как-то забыли.

Теперь я стою, прислонившись спиной к двери, и в ушах звучит смех Анны.

Вот значит как, господин Муха, думаю я, и поздравляю себя с собственной глупостью. Ясно ведь, что ему больше нравится трепаться и флиртовать с Анной, а не со мной.

Коленки стали как резиновые, но все-таки мне удается промчаться вместе с корзиной по дому и исчезнуть через дверь террасы. Ну и пусть, думаю я, перелезая через живую изгородь, я, конечно, в ней застряла, и в любимых джинсах появилась дыра.

Пусть убираются к черту, оба!

Почти в полном изнеможении я добираюсь до дедушкиного квартала, это ужасно глупо, но поехать на велосипеде я не могла, он так и стоит перед нашим домом, пристегнутый к перилам крыльца, где Анна и Муха флиртуют друг с другом. На пятке я натерла мозоль, потому что сандалии — неподходящая обувь для долгих прогулок пешком. Я плюхаюсь на скамейку у края маленькой детской площадки, сбрасываю сандалии и отсутствующим взглядом смотрю прямо перед собой. Надо мной шелестят на ветру каштаны, их аромат наполняет задний двор. Я смотрю на то место, где когда-то стояла драконова горка, сейчас там просто утрамбованная бурая земля, вокруг валяются пестрые формочки и пластмассовый экскаватор, наверно, их оставил кто-то из детей фрау Бичек.

Так я сижу и вдруг ловлю себя на том, что мысленно пытаюсь листать альбом с фотографиями из моей жизни. Тот, в котором много пустых мест. Внутренним взором я вижу, как снова вырастает драконья горка, вижу себя, как я лезу через пестрое извилистое драконье тело, вижу бабушку, маленькую, в темно-синей юбке до щиколотки и белой блузке. В морщинистых ушах жемчужные сережки. Я пытаюсь перевернуть страницу, но не получается. Я вижу только эту картинку и больше ничего. Ни как я бегу вверх по лестнице, ни как сижу в гостиной, и я думаю: что же, черт возьми, я все это время делала?

Порыв ветра качает каштаны, на меня сыплются белые лепестки, на голову, ноги, руки, в корзину, которая стоит рядом на скамейке. Мама приготовила гуляш, в пластмассовых коробках вид у него довольно неаппетитный, я не смотрю на них, мне противно.

Братко шествует мимо, элегантно запрыгивает на мусорный ящик и пристраивается на самом краешке, так что лапы едва не соскальзывают, он подстерегает птиц, но могу поспорить на что угодно — он слишком толстый, чтобы поймать кого-то. Там, где Братко, неподалеку должна быть и фрау Бичек, и точно, через минуту я вижу, как она идет через двор, направляясь ко мне, на ней юбка в красный горошек.

Она садится рядом на скамейку.

Как хорошо, тихо, — говорит она, и я киваю. За ее детьми присматривает патронажная сестра, младенец спит в квартире. Новый порыв ветра переворачивает формочки и надувает юбку фрау Бичек, как воздушный шар.

Фрау Бичек, — говорю я, вы помните свое детство?

Бичек внимательно смотрит на меня.

Ну конечно, — говорит она.

Мы смотрим на формочки, как ветер гонит их по песку, фрау Бичек придерживает юбку руками, чтобы никто не увидел, что под ней надето.

А ты, — спрашивает она, твое детство?

Она говорит это так, как будто я взрослая, и мы разговариваем, как женщина с женщиной, на равных, это очень приятно. С мамой никогда такого не бывает, она и Анна обращаются со мной, как с маленьким ребенком, поэтому чаще всего у меня нет никакого желания говорить с ними, они закатывают глаза за моей спиной и тайком обмениваются взглядами, а иногда Анна говорит, что подростковый возраст я уж как-нибудь переживу, словно мой возраст — это какая-то ужасная болезнь, вроде проказы или чего-то в этом роде.