Смерть под маской

В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.

Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.

— Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.

Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.

— У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, — сказал я.

Графиня слегка повела рукой.

— Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?

— Это так.

Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающие красоту и уют, чувствовал себя прескверно.

Все гадал, будем ли мы за ужином одни.

Наконец графиня произнесла:

— Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.

— Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…

— О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно на ткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.

— Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы меня сюда позвали.

— Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.

Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что ужин подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного ужина. «Интересно, — подумал я, — сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких обедов и ужинов?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и почти полное отсутствие плоти свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледной коже; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были покрашены. Над высоким лбом графини клубилось облачко волос, костистый нос нависал над тонкой ниточкой рта. С ее высокими скулами, голубизной глаз и телом, из которого не выпирают кости, в юности она вполне могла бы считаться красавицей.

Подали блюдо копченой рыбы с тонко порезанными ломтиками хлеба и дольками лимона, перед нами поставили чашу с салатом. Я набил себе полный рот, и от голода, и из желания хоть какое-то время помолчать. Налили прекрасного белого бургундского, хотя графиня по-прежнему ничего не пила, не считая воды из стоявшего возле нее стакана. Ужин продолжался, как ему и было положено, графиня говорила мало, не считая обрывков скучных сведений по истории дома, поместья и окрестностей да пары беглых вопросов о моей работе. В поведении ее не было никакой живости. Ела она мало, ощипывала ломтик хлеба и оставляла кусочки на тарелке, выглядела усталой и отрешенной. Меня тоска брала при мысли провести с ней остаток долгого тягучего вечера и досада, поскольку до цели моего приезда мы так и не добрались.

В конце ужина дворецкий сообщил, что кофе будет подан в «голубую гостиную». Графиня взяла меня под руку, и мы опять проследовали за ним по длинному коридору до самой двери в небольшую, обшитую деревянными панелями комнату. Я едва чувствовал вес ее руки, однако бледные костлявые пальцы покоились на моем рукаве, а громадный изумрудный перстень казался ярко-зеленым наростом.

Голубая гостиная являлась еще и библиотекой, хотя тяжелые, переплетенные в кожу фолианты наверняка годами никто не тревожил. Часть стен была завешана блеклыми картами графства и различными юридическими документами с печатями в рамках под стеклом. На длинном полированном столе я увидел несколько больших альбомов и раскрытый журнал со статьей и венецианской картиной за моей спиной. Дворецкий налил кофе мне и очередной стакан воды для графини, помог ей опуститься в кресло за столом с книгами и оставил нас. Две лампы освещали гостиную, и графиня жестом предложила мне сесть рядом с ней.

Она раскрыла один из альбомов, и я увидел, что в нем хранятся аккуратно размещенные фотографии с четко выписанными чернилами именами и названиями мест. Осторожно перевернув несколько страниц безо всяких разъяснений или приглашения взглянуть, графиня наконец дошла до разворота со свадебными семидесятилетней, если не больше, давности снимками коричневого цвета, похожими на рисунки сепией: вот жених сидит, невеста стоит, вот родители, женщины в громадных шляпах, окутанные кружевами, усатые мужчины.

— Моя свадьба, доктор Пармиттер. Посмотрите, пожалуйста, внимательно.

Она повернула альбом. Я рассматривал групповые снимки. Графиня, и вправду очень красивая молодая женщина, неулыбчиво стояла перед объективом, как тогда было принято фотографироваться, и я любовался ее овальным лицом с чистой кожей, прямым носом, прелестным ротиком и дерзким подбородком. Даже на этих коричневых карточках я вполне представлял себе поразительную голубизну ее больших глаз.

— Вас ничто не удивляет?

Ничто. Рассматривал я долго, но никого и ничего не узнавал.

— Посмотрите на моего мужа.

Темноволосый молодой человек, единственный из мужчин гладко выбритый. Волосы слегка вьющиеся, губы довольно полные. Лицо красивое, характерное, но, я бы сказал, не оригинальное.

— Должен признаться, что я его не знаю… и вообще никого не узнаю, не считая вас, разумеется.

Графиня обратила ко мне свои глаза, и на лице ее появилось странное выражение: высокомерия и в то же время — я видел — непонятного мне душевного страдания.

— Прошу вас…

Я вновь опустил взгляд, и — в долю секунды — словно молния перед глазами сверкнула… Что это? Потрясение? Узнавание? Откровение?

Что бы то ни было, оно, должно быть, ясно отразилось на моем лице, поскольку графиня произнесла:

— A-а, теперь видите.

Какое-то время я пребывал в растерянности: видеть-то я видел, да только что именно? Сейчас я понимал: в лице есть нечто очень знакомое, я мог бы даже сказать — близко знакомое… только в чьем лице? Не в ее и не в… Нет. В его лице. В лице ее молодого мужа. Я знал это лицо — или чье-то, очень на это похожее. Выходило даже, будто знал я его слишком хорошо, будто принадлежало оно кому-то из моей собственной семьи и видел я его каждый день; настолько мне знакомое, что я, если вы меня поймете, и не сознавал этого.

Что-то копошилось в темных уголках моей памяти — недосягаемое для меня, недоступное, безуспешно пробивающееся к свету.

Я покачал головой.

— Взгляните.

Графиня взяла журнал, и на миг мне показалось, что она разглядывает мою фотографию в блоке колледжа. Но тут она придвинула его ко мне, и длинный тонкий палец указующе нацелился вниз.