Смерть под маской

Свекровь жила здесь, а сын подрастал. Постепенно я привыкла к своему положению и к этому дому. Естественно, я обожала моего единственного сына, так похожего на своего отца.

На его совершеннолетие [14] мы устроили большой праздник — соседи, арендаторы, служащие. Такова традиция. И день оказался бы радостным, если бы — вместе с компанией из другого дома — не прибыла эта особа, Кларисса Виго. Едва я ее увидела… в общем, можете себе представить. Но приходится соблюдать приличия. Я не собиралась портить своему единственному сыну важнейший в его жизни день.

И, насколько мне было известно, ничего плохого не произошло. Празднество продолжалось. Все веселились. Сын мой был прекрасным молодым человеком и достойно воспринял свои обязанности.

Увы, я не сумела предвидеть силы зла. В тот вечер Кларисса Виго завладела моим сыном. Я вполне серьезно. Завладела им силой убеждения, соблазнила его — называйте случившееся как вам угодно. Он был потерян для меня и для всего остального здесь. Оказался под ее влиянием, под ее властью — и женился на ней.

Ясно, что она замышляла это годами. Через шесть месяцев после того ужасного дня умерла свекровь, а меня выдворили отсюда, выделив небольшой сельский домик в самой дальней части поместья да немного мебели. По наследству от мужа мне достался личный доход, лишить которого меня нельзя, но помимо него у меня не было ничего. Ничего. Этот дом стал запретным для меня. Сына своего я не видела. Ее правление было абсолютным. И началось разорение: вещи увозились, продавались, выбрасывались — так или иначе от них избавлялись, от вещей, до которых этой особе не было никакого дела, и без единого слова протеста со стороны моего сына. Всем заправляла она. Она получала все, чего хотела и к чему стремилась, — и так много-много лет. Среди вещей, от которых она избавилась, оказалась и венецианская картина, о чем я ничего не знала. А узнала только гораздо позже. Роковая трагедия случилась через пять лет. Они с моим сыном отправились поохотиться, что проделывали почти ежедневно всю зиму. Муж мой с омерзением относился к этим забавам в полях, хотя и позволял отстрел хищников в поместье. Он был человеком мягким, но эта особа вытоптала все ростки кротости, способные прорасти в его сыне. Однажды в ноябре, во время охоты, одолевая на лошади препятствие в лесу, она упала и разбилась насмерть, а падая, с силой врезалась в подгнившее дерево, которое повалилось, не удержавшись на слабых корнях, и убило еще одного всадника, а сына моего покалечило. Он выжил, доктор Пармиттер. И прожил, полностью парализованный, еще семь лет. Он остался жить, чтобы горько раскаяться в том, что учинил, раскаяться в своей женитьбе, стряхнуть с себя злые чары и просить меня о прощении. Само собой, я простила не колеблясь, вернулась сюда и ухаживала за ним до самой его смерти.

И я положила себе восстановить этот дом в первоначальном виде, избавиться от всех до единой переделок, совершенных этой особой, выбросить отвратительное современное барахло, которым она заполонила все вокруг. Я возвратила слуг, уволенных ею. Я была одержима решимостью избавить Хоудон от всякой памяти о ней и не жалела сил, чтобы вернуть его в прежнее состояние.

У меня все получилось. Мне помогали верные люди, которые потянулись обратно, друзья и соседи, отыскавшие и со временем возвратившие сюда столько всякого добра.

Не удалось отыскать следов всего одной вещи. Венецианская картина много значила для меня, потому как… потому как ее узником оказался мой муж. Мой муж жил… живет, живет… в этой картине.

— Много лет разыскивала я ее, — продолжала графиня, — и вот картину нашли в каталоге какого-то аукциона и сообщили мне. Я поручила одному человеку посетить торги и купить ее для меня, невзирая на цену. Но, как вам известно, в последнюю минуту все сорвалось, приобрели ее вы, поскольку моего поверенного на торгах не оказалось, а после них вы ему картину не продали. То было ваше право. Но я рассердилась, доктор Пармиттер. Рассердилась, отчаялась и расстроилась. Мне нужна была эта картина, моя картина, и нужда в ней не оставляла меня все эти годы. Но вы исчезли. Мы потеряли след купившего картину.

— В те времена я заключал довольно много сделок, участвовал в торгах, да и покупал под вымышленными именами… все дельцы так поступают. Устроителям аукционов подлинные личности, разумеется, известны, только они не раскрывают подобные сведения.

— Тогда вы назвались мистером Томасом Джойнером, а найти мистера Джойнера так и не удалось. Так что дело приостановилось. Естественно, я продолжала надеяться, мы не прекращали поиски, но картина моя исчезла вместе с мистером Джойнером.

— Пока вы случайно не наткнулись на мою фотографию в журнале.

— Сущая правда. Позволю себе описать свои чувства, когда я увидела этот снимок: радость завершения, осознание того, что наконец-то — столь долгожданное наконец-то — мой муж в подлинном смысле слова вернется домой, ко мне.

У меня в мыслях мелькнуло жуткое, навеянное смертью сравнение: графиня желает получить картину, словно урну, заполненную пеплом сожженных останков ее мужа. Что бы там ни было, для нее он пребывал на венецианском полотне, как в каком-нибудь погребальном сосуде.

— Я пригласила вас сюда с величайшим удовольствием, — перебила мои мысли графиня. — Поскольку вы имеете полное право выслушать историю целиком, познакомиться со мной, увидеть этот дом. Я могла бы воспользоваться услугами посредника (и надеюсь, он был бы расторопнее предыдущего), но не таким способом хотелось мне завершить это важнейшее дело.

— Завершить? — переспросил я с наигранным простодушием. В душе моей царила решимость, самое что ни на есть абсолютное, несокрушимое как сталь убеждение. Это не походило на меня. Человек, известный вам как Тео Пармиттер, скорее всего не то что за деньги, а просто даром отдал бы венецианскую картину. Увы, мной тогда словно овладела какая-то одержимость. Я перестал быть тем человеком, которого вы знали и знаете.

— Я намерена получить свою картину. Назовите цену, доктор Пармиттер.

— Увы, она не продается.

— Естественно, она продается. Только глупец откажется продать по собственной цене. Вы же искушенный делец в торговле живописью.

— Уже не делец. Венецианскую картину и все остальные собранные мной я считаю своей коллекцией. Для меня их ценность не определяется деньгами. Как я сказал, картина не продается. Буду рад предоставить вам отлично выполненную фотокопию. Почту за честь, если вы в любое удобное для вас время нанесете мне визит в Кембридж, чтобы взглянуть на картину. Однако я ее ни за что не продам.

На высоких скулах графини заалели два пятнышка, а в зрачках и без того пронизывающих голубых глазах зажглись яркие точки. Она сидела, высоко подняв голову, распрямив спину, и лицо ее походило на белую маску гнева.

— Полагаю, вы не совсем меня поняли, — произнесла она. — Я должна получить свою картину. Она ко мне вернется.

— Тогда мне остается лишь выразить сожаление.

— Она же вам не нужна. Для вас она ничего не значит. Разве только доставляет удовольствие, как украшение на стене.

— Нет. Она значит гораздо больше. Не забывайте, что я владею полотном уже несколько лет.

— Это не имеет значения.

— Для меня — имеет.

Повисло долгое молчание, во время которого графиня не сводила с меня глаз. Выражение ее лица было довольно пугающим. В любом случае она не показалась мне женщиной сердечной, хотя и поведала о своих страданиях, вызвавших мое сочувствие. Теперь же в ней была холодная безжалостность, яростная целеустремленность, тревожившая меня.

— Если вы воспрепятствуете мне в получении картины, то, уверяю вас, до конца жизни будете сожалеть о своем решении больше, чем о чем бы то ни было.

— О, в моей жизни мало что вызывает сожаление, графиня. — Я придал своему голосу легкость и добродушие, которых на самом деле не чувствовал.

14

По британской традиции совершеннолетие наступает в 21 год.