Страница 135 из 138
«В глубине старых учреждений часто лежит идея, глубоко верная, прямо истекающая из основ народного духа, и хотя трудно бывает иногда распознать и постигнуть эту идею под множеством внешних наростов, покровов и форм, которыми она облечена, утративших в новом мире первоначальное свое значение, но народ постигает ее чутьем и потому крепко держится за учреждения в привычных ему формах».
Сколько было бы сохранено русских жизней, если бы кто-нибудь лет восемьдесят назад задумался над справедливостью приведенных слов!
«Он [народ] стоит за них, со всеми оболочками, иногда безобразными [народным комиссарам и нынешним губернаторам никогда не отважиться на подобную откровенность!] и, по-видимому, бессмысленными, потому что оберегает инстинктивно зерно истины, под ним скрытое, оберегает против легкомысленного посягательства. Это зерно всего дороже, потому что в нем выразилась древним установлением исконная потребность духа, в нем отразилась истина, в глубине духа скрытая. Что нужды, что формы, которыми облечено установление, грубые: грубая форма — произведение грубого обычая, грубого нрава, внешней скудости явление преходящее и случайное. Когда изменятся к лучшему нравы, тогда и форма одухотворится, облагородится».
Читал ли Василий Васильевич Розанов эти строки? А если читал внимательно, а не поспешно пролистывая страничку за страничкой, то так же мог написать о том, что обер-прокурор «изверился в величайшем сокровище мира, в человеческой душе»! Я давно подозревал Розанова в приверженности к «велосипедному чтению», но теперь совершенно уверился в этом его малопочтенном недостатке.
«Очистим внутренность, поднимем дух народный, осветим и выведем в сознание идею, — тогда грубая форма распадется сама собою и уступит место другой, совершеннейшей; внешнее само собой станет чисто и просто».
Какой там скептический ум! Да он верил в светлое будущее, как верит ребенок, что никогда не умрет!
«Но этого не хотят знать народные реформаторы, когда рассвирепеют негодованием на грубость формы и на злоупотребление в древних установлениях. Из-за обрядов и форм они забывают о сущности учреждения и готовы разбить его совсем, ничего в нем не видя, кроме грубости и обрядного суеверия…»
Словом, читайте и читайте внимательно «Московский сборник», и вы найдете в нем ум современный и пророческий.
Так обер-прокурор оппонировал своему времени, так он стремился предостеречь людей, Россию и «русские безумные головы» от всего того, что случилось и еще случится. Так он противостоял террору, который, бросая метательные снаряды направо и налево, надеялся занять место, не принадлежащее ему по праву: слишком мало они — метатели и револьверщики — потрудились для родной земли. Слишком мало!
Пора заканчивать! За окном декабрьская мгла. На экране телевизора свирепствуют террористы и говорят лидеры, утверждающие новые, негрубые формы. Мысли обер-прокурора стали пока достоянием немногих. Впрочем, и он, и Василий Андреевич Жуковский писали «для немногих». Пора заканчивать, но не хватает для этого духа. Хочется читать, цитировать и думать о смысле прочитанного. На Москву сыплется снег. Снег везде! Я выхожу из дому, сквозь его пелену добираюсь до Хлебного переулка и стою там долго, горячей ладонью пытаясь поймать тающие снежники.
После эпилога
Русский парадокс
Эпиграфы — это маленький роман в большом романе.
Славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге.
Нравы и времена
Вот два свойства, по мнению поэта, и составлявшие чисто русскую гармонию, которую ни в коем случае нельзя было нарушать. При ее нарушении человек закономерно испытывал горе и гнев.
Вряд ли какого-нибудь чиновника высшего ранга и главу ведомства в России проклинало большинство общества с такой яростью, как Константина Петровича Победоносцева. Газетные карикатуры придавали его чертам отвратительный характер. Желтая пресса, не говоря уже о красной, была наполнена гнусными инсинуациями и насмешками. Его винили во всех нелепостях, которые происходили в социальной жизни страны. Сформировалось отчетливо выраженное мнение, что в предшествующий первой русской революции период обер-прокурор сделал своей личной политикой все для столь бурного ее развития. Иерархи роптали, интеллигенция на сходках бушевала, террористы открыто грозили убийством. Обещания были весьма реальны. Убедительное свидетельство — мартовский выстрел Лаговского. В последний путь обер-прокурора, которого и власть-то бросила на произвол судьбы, провожали проклятия и издевки. Всеподданнейший отчет за 1902 год вышел с задержками незадолго до появления виттевского манифеста. На обложке фамилия обер-прокурора отсутствовала. Толстые, отлично напечатанные фолианты уступили место тоненькой, дурно оформленной амбарной книжке.
Особенно отличилось издательство «Шиповник». Его инвесторы — литераторы и философы, художники-модернисты и поэты, эсдекствующие и эсерствующие журналисты, ненавидящие обер-прокурора всеми фибрами души, в существовании которой они сомневались, — пустили вдогонку катафалку наполненный измышлениями сборничек двух авторов — Амфитиатрова и Аничкова. Два нижеследующих фрагмента из нее отмечены столь извращенным физиологизмом, что на него нельзя не обратить внимание, ибо он в полной мере отражает приемы борьбы, используемые левой печатью.
В первом очерке мы читаем: «Известно, что Григорьев — впоследствии предатель Гершуни — должен был убить Победоносцева на похоронах Сипягина. Григорьев проник в Александро-Невскую лавру и — на кладбище — стоял от Победоносцева так близко, что мог выполнить свое намерение без малейшего труда. Но вдруг Победоносцев вынимает из кармана какой-то старомодный, как подьячие на сцене носят, фуляр и начинает трубно сморкаться.
— Я не могу изъяснить, что со мною сделалось, — рассказывал потом Григорьев не только товарищам, но и суду. — Он вдруг сделался такой мерзкий, плюгавый, ничтожный, слезливый старикашка, что мне стало противно смотреть на него… ну, знаете, как противно дотронуться рукою до осклизлого гриба, до гнилушки… Как-то ясно и повелительно сказалось, что посягать на такой шлюпик значит ронять свое достоинство. А когда я овладел собою, победил в себе это настроение и решил все-таки стрелять, Победоносцев был уже далеко от меня… И я ушел с кладбища».
Приблизительно в это же время ценительница изящных форм и весьма наблюдательная поэтесса Зинаида Гиппиус, жена Дмитрия Мережковского, видит обер-прокурора крепким, уверенным человеком.
Еще один фрагмент: «Ему [человеку, далекому от революции] случилось встретиться с Победоносцевым один на один на прогулке, в Крыму, в глухом уголке Ялтинского шоссе…
— Когда я узнал его, моею первою мыслью было: вот брошу его с обрыва в море, и завтра вся Россия свободно вздохнет, и никто никогда не узнает, — подумают, что несчастный случай… Но — приблизился он, и такой в его глазах и лице выразился подлый ужас, так он мне показался скверно беспомощен и жалок, что даже тошно стало… рука не поднялась».
Ну и времена, ну и нравы! Вот какими скучными и бездарными пассажами «прогрессисты» из издательства «Шиповник» язвили обер-прокурора, язвили после его кончины и весьма скромных похорон.
Это, так сказать, что касается бренной плоти. О другого рода критике — «идеологической» — я уже упоминал достаточно. Все негативное в России на протяжении четверти века приписывалось исключительно обер-прокурору, даже тогда, когда он с конца 1880-х годов потерял всяческое влияние.
В советские времена и говорить нечего. Возвращение тысячу раз проклятого человека с помощью научно-познавательных текстов, а не прямого и откровенного признания ошибок, словом, фундаментального пересмотра исторических взглядов на жизнь и деятельность Победоносцева оказалось медленным — едва ли не застойным — и не очень легким процессом. Противодействие косности и инерция прошлого замедляли темп возвращения обер-прокурора в культурный и особенно политический контекст. Прорыв был сделан тогда, когда начали понемногу выходить его труды, которые тут же попытались использовать против широкого спектра преобразований, происходящих в сегодняшней России. Выглядело это довольно пошло и наивно. Так, например, первую, если я не ошибаюсь, крупную публикацию статей обер-прокурора и переписки с Александром III озаглавили по названию очерка «Великая ложь нашего времени», что воспринимается, конечно, определенным образом. Русский парадокс состоит в том, что именно «парламентаризм», который открыл путь для возвращения наследия, проклятого современниками обер-прокурора, и осуждается в упомянутой книге. Самодержавие коммунистов вырвало надолго и труды, и их автора из нормального интеллектуального обихода и подвергло остракизму, хотя на первых порах советская власть открыла к ним доступ, однако с единственной целью — осуждения.