Страница 101 из 138
Под властью турецкого султана осталась Восточная Румелия — Южная Болгария, получив административную автономию, а Северную Болгарию превратили в автономное государство. Таким образом, Великобритания и Австро-Венгрия добились поставленной цели. Тайное желание лорда Биконсфильда Биконсфильдского осуществилось: славянскую волну остановили на пороге Европы. В конце XX века ее и вовсе повернут вспять. Сербия, Черногория и Румыния, обретя долгожданную независимость, стали своеобразным барьером, который России не перешагнуть, не отодвинуть.
Прадед в этой малополезной для русских бойне выжил, получив солдатский Георгиевский крест под Шипкой за подвиг, едва не забравший его самого. Полковой командир ехал впереди отряда по каменистой тропе на лошади. Неожиданно сверху их атаковали турки. Шальная пуля угодила лошади в голову, и она стала сползать в пропасть. Прадед, гренадерского роста малый, сильный и ловкий, быстро сообразил, что надо сделать, и подал штык командиру, уперевшись ногами в камень. Тут подоспели на подмогу и остальные, шедшие, как и прадед, передовыми. Бедная лошадь рухнула в пропасть, но седока совместными, длившимися не одну минуту действиями вытащили — в окровавленном, изодранном мундире, но, в общем, невредимого. Георгиевский крест долго не хотели давать, но полковой командир добился, писал по начальству рапорты и до Петербурга добрался. Препятствием служило вероисповедание. Друзьям из христианского мира не удалось убедить его принять крещение.
Я когда-то мечтал написать роман о жизни прадеда и перечитал массу различной литературы о русско-турецкой войне, особенно о том, что случилось на Шипке. Мечте уже не суждено осуществиться, при работе над «Вернопреданным» накопленный материал не пригодился, но интерес к событиям остался, и затаенная, где-то внутри глубоко засевшая боль тоже осталась. Мне понятны и близки волнения Константина Петровича, понятно укорененное этой войной миролюбие Александра III, понятна позиция Николая II в самом начале царствования, который желал продолжать политику отца.
О швейцарах
История конфликта на Балканах весьма запутана, и ее до сих пор еще не достаточно расшифровали. Балканы — мягкое подбрюшье Европы, по мнению Черчилля, прекрасный край, и посейчас раздираемый труднообъяснимыми противоречиями. В июне 1876 года Сербия и Черногория, плохо рассчитав собственные возможности, но надеясь на вмешательство России, объявили Турции войну. Константин Петрович в то время жил в Мариенбаде, пользуясь целебными источниками и отдыхая от петербургской суетной жизни. Весной, в марте, умер Юрий Самарин, человек великого ума и великой — редкостной души, возвышенной и благородной. В его груди билось настоящее русское сердце. Никто лучше Константина Петровича не проводил словами в последний путь безвременно ушедшего выдающегося общественного деятеля, ученого и публициста. «Он сам собою стоял, — писал Константин Петрович, — и держал своею силою многих. И перед своими, и перед немцами он был крепким и грозным представителем и русской веры, и русского ума и сердца, и, наконец, русского образования, в котором немногие могли с ним потягаться. Оттого и враги его уважали, а про друзей и говорить нечего. Он был и честен, и великодушен, и много делал добра и в городе, и в деревне…»
Добавлю: в деревне — особенно. «Кто теперь заменит его? Очень горько, что Самарина нет уже между нами…»
Русские ряды редели, как и в иные времена, когда надвигались тяжкие испытания. Судьба будто экзаменовала Россию, будто вопрошала: сколько горя выдержишь и не согнешься? Юрий Самарин мог выразить мысль свежую, неординарную, не похожую на то, что говорил Иван Аксаков или кто-либо из тех, кого затронула балканская драма. Самарин умер среди немцев, в Берлине, «архинемецком», по выражению Константина Петровича, городе, в одной из клиник, пользующейся отменной репутацией, не ведая, что столица Пруссии вскоре станет свидетелем унижения Петербурга, как бы подчеркнув напрасность принесенных жертв.
Тихое поскрипывание сапог у порога заставило Константина Петровича оторвать взор от листа бумаги: в который раз он перечитывал холодные слова рескрипта, подписанного бывшим воспитанником, но составленного, безусловно, в канцелярии Витте.
— Ваше превосходительство Константин Петрович, — еле слышно произнес Егор, очевидно, чтобы не испугать и одновременно показать, что власть в империи еще не отменена, — беда! Опять движется толпа разбойников с флагами и лозунгами. Ваше превосходительство, Екатерина Александровна велела передать, чтобы вы шли наверх. Неровен час, опять начнут бить стекла и рваться в двери! Ведь так каждый раз! Позавчера рвались, пока наряд не подъехал! Очень просим, ваше превосходительство! Прислуге будет спокойней! Ради нас, ваше превосходительство!
Константин Петрович усмехнулся: он прекрасно изучил характер верного слуги, а швейцар думал, что лучше его никто не разбирался в мыслях и настроениях обер-прокурора. Перед толпой — орущей и беснующейся — Константин Петрович ни за что не спасует, но, чтобы оберечь население нарышкинского палаццо, он готов и на большее. Кто защитит родных и сотрудников, если с ним что-либо случится? Да их на части разорвет сагитированная чернь! Он вспомнил участь многих обитателей древнего Кремля, уповавших на собственный авторитет и не пожелавших отступить перед разъяренной массой. Как поступили с Артамоном Матвеевым стрельцы!
— Войной идут на нас, ваше превосходительство! Настоящей войной! Какой срам, какой срам! — И Егор, мелко заморгав, опустил глаза.
Слова швейцара напомнили не о недавней войне с японцами, а почему-то о той давней — с турками, с Сулейманом-пашой, а главное — с Великобританией и Австро-Венгрией, потому что именно они стояли за спиной турок. Константин Петрович подумал, что швейцары умный и наблюдательный народ, а в русской литературе о них нет ничего хорошего — одни насмешки!
Эпопея Ивана Александровича Обезьянинова
Он тяжело поднялся, резко отбросив ни в чем неповинное кресло, в котором провел столько счастливых часов, отдаваясь любимым занятиям — чтению древних рукописей или редактуре «Всеподданнейших отчетов обер-прокурора Святейшего синода по ведомству православного исповедания». Что это были за отчеты! И на отчеты они не походили! Каждый — без преувеличения! — поэма цифр и фактов в сопровождении глубокомысленных рассуждений и обоснованных выводов, не без стилистически отлитых фрагментов настоящей деловой прозы. Безукоризненная статистика радовала сердце.
Он так думал вопреки заушательской критике и был ближе к истине — почти у ее порога. Удивительно, что до сих пор бесценные документы по-настоящему не прочитаны и не используются в исследовательских работах. В Ленинской библиотеке они стоят на полках как новенькие, без помарок, точек и галочек, всегда свидетельствующих о тщательной проработке материала. Я лично знакомился с ними, поражаясь добросовестности автора, фундаментальности изложения, а главное — невероятной убежденности в том, что отчеты кому-либо понадобятся.
Константин Петрович задержался на последней ступеньке лестницы, стараясь, чтобы лицо приняло обычное суховатое выражение: невозмутимая уверенность и некая ироничность — никогда иначе он не противостоял угрозе. «На Шипке все спокойно!» — дважды повторил он запавшую в память неправдивую фразу, долетевшую из глубины лет. Он хорошо знал, что творилось на Шипке, глубоко понимал сложившуюся там обстановку, хотя и в молодости не носил военного мундира и не участвовал ни в каких войнах. По сути, он не желал, чтобы Россия вступала в Балканскую войну, и имел к тому основания.
Он вдруг решил вернуться в кабинет за вспомнившейся книгой и, возвращаясь, услышал рев толпы. Подойдя к зашторенному окну, он разобрал отдельные возгласы:
— Да здравствует Витте! Да здравствует свобода! Долой великого инквизитора! Долой черного папу!
И опять стекло пропустило чей-то охрипший крик: