Бирон

Спокойнее всех отнесся к этому фельдмаршал Михаил Михайлович.

— Ну что ж? — сказал он. — Пусть она будет полковником Преображенского полка. В гвардии все равно и так большой соблазн. Много там противников наших. Не в них сила наша. Наша сила в армейских полках, в моих украинских полках, из коих многие теперь в Москве. Эти славные полки помнят старого фельдмаршала! Немного лет тому назад одно движение моей руки могло опрокинуть трон Екатерины!

Всем было еще памятно это недавнее время, о котором говорил фельдмаршал. Когда Меншиков возвел на престол Екатерину при помощи гвардии, то и он, и новая императрица с тревогой ждали, что скажет армия, то есть что скажет Михаил Михайлович, любимец всей армии. Вечной угрозой для Петербурга была находившаяся под его начальством украинская армия, и в первые дни нового царствования боялись, что Голицын двинет армию на Петербург, чтобы провозгласить императором прямого внука Петра Великого, впоследствии Петра II.

Фельдмаршал напомнил это время в гордом сознании своего влияния и своей популярности в армии.

В настоящее время в Москве армия была сильнее гвардии. Туда стянули к предполагаемому бракосочетанию Петра II полки: первый и второй Московский, Капорский, Выборгский, Воронежский, Вятский, Сибирский, Бутырский… Все эти полки знали и любили Михаила Михайловича. Это была грозная сила.

— Ты прав, брат, — после глубокого раздумья сказал Дмитрий Михайлович. — Сила в твоих руках. Мы знаем это. Но все же надлежит указать императрице, что мы все видим. Не годится нам закрывать глаза. Я предлагаю, — продолжал он, помолчав, — апробировать поступок императрицы и постановлением Верховного совета поднести ей патент на звание полковника Преображенского полка и капитана кавалергардов. Из сего императрица поймет, что без Верховного совета ее провозглашение недействительно… При этом ты, Василий Лукич, укажешь государыне противность ее поступка кондициям.

Предложение князя Дмитрия Михайловича было действительно почетным выходом из положения, и все сразу присоединились к нему.

— Хорошо, — произнес Василий Лукич. — Я передам императрице патент и скажу, что надо.

— Василий Лукич, — обратился Дмитрий Михайлович к Степанову. — Заготовь-ка патент.

Степанов поклонился и, взяв лист бумаги с титлом Верховного тайного совета, начал писать. Через несколько минут он уже представил членам совета к подписи патент. Это был самый обыкновенный патент на производство, только слово «пожаловать» было заменено «поднести».

Один за другим члены совета подписали патент, и он был вручен Василию Лукичу для подписания императрице. Кроме того, было решено поспешить с присягой и обнародованием кондиций и проекта князя Дмитрия Михайловича. Затем верховники приступили к рассмотрению подробностей въезда.

День был необычайно светлый и ясный. Траурное убранство домов было заменено праздничным. Всюду развевались флаги, балконы были убраны цветными коврами. По всему намеченному пути следования императрицы улицы были усыпаны песком и против каждого дома воткнуты елки. При въезде в Земляной город и Китай-город были воздвигнуты убранные гирляндами искусственных цветов и разноцветными материями триумфальные арки, увенчанные вензелями, коронами и двуглавыми орлами.

Толпы народа, возбужденного ожидаемым зрелищем, наполняли все свободные места, куда только пускали. Цепи солдат с трудом сдерживали напор любопытных. От Земляного города до Воскресенских ворот были вытянуты ряды армейских полков. От Воскресенских ворот и Красной площади до Успенского собора выстроились гвардейцы.

Яркое солнце освещало блестящую картину императорского кортежа. Шествие открывала гренадерская рота Преображенского полка, верхами; за ними следовали запряженные цугом, с форейторами и слугами в цветных, парадных ливреях, пустые кареты, счетом двадцать одна, генералитета и знатного шляхетства. За ними ехало восемь карет, каждая в шесть лошадей цугом. В этих каретах помещались некоторые члены Верховного тайного совета, фельдмаршал Иван Юрьевич, князь Юсупов, Лопухин и еще несколько знатнейших лиц.

За этими каретами, в камзолах, расшитых золотыми галунами, с изображенными на них двуглавыми орлами, важно выступали четыре камер-лакея; за ними, запряженные лошадьми в золоченых шорах, с форейторами и кучерами в придворных ливреях, двигались семь карет, из них в трех помещались придворные дамы, между которыми, по желанию императрицы, была графиня Ягужинская с дочерью. Здесь же были Лопухина, Юсупова, Чернышева, Салтыкова, фрейлины императрицы и другие.

На великолепном белом коне, с чепраком, украшенным золотыми гербами, ехал во главе двадцати всадников, представителей знатнейшего шляхетства, генерал князь Шаховской. У чинов шляхетства все кони были белые, как на подбор, в золоченых уздечках и стременах.

Наконец показались трубачи и литаврщики с серебряными трубами и литаврами, а за ними на вороных конях кавалергарды в красных с золотым шитьем мундирах, с длинными палашами с вызолоченным эфесом. Их вороные кони были покрыты красными чепраками. Также красным сукном были обтянуты седла, уздечки, чушки для пистолетов и весь конский прибор. Стремена были вызолочены. Во главе кавалергардов ехал муж царевны Прасковьи, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов. За кавалергардами ехали два камер-фурьера, шли двенадцать придворных лакеев и четыре арапа и скорохода, и вот показалась запряженная девятью богато убранными попонами голубого бархата с серебряными вензелями лошадьми тяжелая, парадная карета императрицы с большими зеркальными стеклами. Лошадей вели под уздцы придворные конюхи.

У правой дверцы кареты ехали Василий Лукич и генерал Леонтьев, у левой — Михаил Михайлович Голицын-младший, генерал Шувалов и, по желанию императрицы, Артур Вессендорф, обращавший на себя внимание золоченым шлемом, золотыми латами и всем своим рыцарским нарядом. За каретою снова ехал отряд кавалергардов под командой Никиты Трубецкого, брата фельдмаршала. Шествие замыкалось гренадерской ротой Семеновского полка.

В карете вместе с императрицей сидели ее сестры и принцесса Елизавета. Анна была бледна. Глубокое волнение все больше овладевало ею по мере приближения к Москве.

Кортеж вступил в Земляной город. Стоящие на пути следования войска взяли на караул. Музыка заиграла встречу, медленно склонились победные знамена. Забили литавры и запели серебряные трубы кавалергардов, и вдруг воздух дрогнул от оглушительного салюта из семидесяти одного орудия…

Словно наяву свершался чудесный сон. Еще не замер гул орудий, раздался звон, казалось, почти одновременно, со всех бесчисленных колоколен святой Москвы. Этот красный колокольный звон сливался с торжественными звуками военной музыки и восторженными криками народа.

— Императрица всероссийская!

— Ты слышишь, Анна! — с загоревшимися глазами говорила Екатерина. — Ведь это все твое! И эта Москва, и это войско, и этот народ! Будь смела! Если бы я была на твоем месте, я приказала бы своему караулу выкинуть этих верховников в окно!

Анна крепко сжала ей руку, указывая глазами на Елизавету. Но цесаревна, по-видимому, не слыхала этих слов. Она сидела, выпрямившись, бледная, с нахмуренными бровями. Ее сердце мгновенно обожгла мысль, что все это могло бы быть ее! Что эти войска, этот народ так же приветствовал бы ее! И она пожалела, что в свое время не послушалась энергичного Лестока!

Гудели колокола, играла музыка, и гремело восторженное «ура». И чем ближе подвигался кортеж к самому сердцу Москвы, к Кремлю, тем, казалось, радостнее звонили колокола и восторженнее раздавались крики народа.

Еще оглушительнее раздался залп из восьмидесяти пяти орудий, когда кортеж вступил в Белый город. Там у триумфальных ворот Анну встретили члены Синода, все высшее духовенство, бывшее в то время в Москве, во главе с Феофаном Прокоповичем, — с крестами и иконами.

В Кремле Анна прежде всего направилась в Успенский собор. У собора блестящей толпой стояли в парадных одеяниях сенаторы, члены и президенты коллегий, не принимавшие участия в кортеже, а также не находившиеся в строю офицеры и придворные дамы.