Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Всю эту любовно-аполитическую идиллию прервал Наполеон, высадившись во Франции. Но все-таки император Александр не позволил перехитрить себя. Он будто бы не обратил внимания на коварные и антирусские выходки Талейрана и других скрытых врагов России и добился с помощью англичан окончательного устранения Бонапарта. Теперь корсиканцу никогда не возвратиться на континент.

Но Россия, Россия тщетно ожидала своего монарха.

— С другой стороны, Николя, надо отдать должное государю. Если бы он уехал из Вены или по-иному — более холодно — относился к европейцам, то шансы Наполеона увеличились бы и, быть может, англичане не восторжествовали при Ватерлоо, — сказал Бенкендорф, когда коляска свернула на Малую Морскую. — Император тонкий политик. Он сразу почувствовал, что вдвоем им тесно в Европе. Я думаю, что его мировая политика грациозна, как и он сам.

— Да что мы ударились в политику, Алекс! Мы люди военные! Расскажи лучше, в каком состоянии ты застал своих драгун?

— Беда в том, что мы далеко расквартированы от столицы. Непорядки с ремонтом, и дивизионная казна почти пуста.

Ему было неприятно жаловаться на трудности.

— Скоро еду в Полтаву к супруге. Это изумительный город, особенно в летние месяцы.

Они распрощались, чтобы встретиться через долгие годы.

Покинутый государем Петербург не терял своего очарования, хотя и затаил обиду. Он понимал, что государь, который придал ему столько величия и загадочности, когда-нибудь да возвратится. Балы и маскарады сменяли друг друга. Появилось много красивых женщин. Роскошные экипажи заполняли Невский проспект. У Гостиного двора выстраивались длинные очереди. Модные лавки ломились от дорогих товаров. Молодой офицер с огромным букетом цветов в открытом ландо стал привычным явлением. В высшем свете свадьбы игрались чуть ли не каждый день. Образы близких людей, погибших на войне, постепенно стирались из памяти. Смерть превращалась в историческое событие, а история излечивает страдание. Радость по поводу триумфа русского оружия делала не совсем приличной подчеркнутую печаль. Черные вуалетки и шали встречались реже и реже. Смерть в военных кругах воспринималась легко и без особой грусти.

Нестранные люди

Словом, жизнь налаживалась и принимала обычный ход. Единственно, что не подверглось изменениям, — мода на французское. Везде слышалась французская речь. В магазинах продавались французская парфюмерия и туалеты. Оставшихся в России французов приглашали гувернерами. И конечно, женщины. Поток любительниц экзотических приключений становился полноводнее. На книжных развалах продавались в изобилии пикантные романы, сочиненные на берегах Сены. Возникало ощущение, что не Россия одержала победу над Францией, а Франция над Россией.

На одном из заседаний ложи Александр Грибоедов, весьма импонировавший Бенкендорфу манерами и остроумием, зло высмеивал увлечение русских заморскими веяниями.

— Мы теряем русский облик. Кухня, одежда, книги — заемное. Постепенно мы превратимся в чью-либо провинцию. Санкт-Петербург превратится в Марсель, а Москва в какой-нибудь Лион или Нант.

— Это уже произошло, — мрачно поддержал его полковник Пестель.

Беседа велась, однако, по-французски. Перед тем братья пропели песнь, и тоже на французском языке. Бенкендорф им возразил:

— Опасность не так велика, как думают некоторые. Россия никогда не сольется с Францией. Но многие гражданские установления нам неплохо бы позаимствовать.

— Или по известному примеру создать свои, — ответил полковник Пестель. — Взять пример не зазорно. Зазорно перенимать без толку и смысла.

— Однако впереди реформы не должен идти мятеж. Мятеж рано или поздно увенчивается тиранией, причем нередко еще более зловещей, чем свергнутая.

Чаадаев улыбнулся холодной улыбкой и с грустью произнес:

— Беда в том, что революции делают журналисты и адвокаты, а не философы. Философы лучше иных знают, сколь коротка и мучительна человеческая жизнь.

— Так или иначе, в стране должен править закон, охраняемый судом и полицией. Бурбоны пали от несоблюдения сих правил, — сказал Бенкендорф. — Короля погубили тайные приказы — «lettre de cachet». Их покупали за двадцать пять луидоров. При Людовике Шестнадцатом карцеры и кандалы в Бастилии отменили, но дело было сделано. Память у людей прочнее стали. Мятежники разрушили почти пустую Бастилию. Правда, им досталась прекрасная библиотека. В крепости существовал каземат, куда сносили подвергнутые аресту книги. Они сохранились.

— А где находился сей каземат? — поинтересовался Чаадаев.

— Между башнями Казны и принца Конте. Над старым проходом, ведущим к бастиону, — объяснил Бенкендорф, который неплохо знал не только театральную и уличную жизнь Парижа, но и события, предшествовавшие его появлению там в 1808 году, когда посольские заботы вынудили приобщиться к историческому прошлому страны. — Несчастный Людовик даже закрыл филиал Бастилии — Венсенскую тюрьму. И что же? В ее рвах спустя двадцать лет без суда убили герцога Энгиенского. А многие шпионы и преступники, чьи дела хранились в Бастилии, стали уважаемыми гражданами, позднее и титулованными особами. Архив Бастилии разграбили в два дня, устроив пожар и сбрасывая папки в ров, наполненный грязью.

— Я слышал, что кое-какие дела попали в руки нашего атташе, — добавил Грибоедов.

— Мне ничего не известно об этом. Но я хорошо знаю Через верных и нелживых людей, что уничтожение бумаг крепко поспособствовало свирепости мятежа. Тот, кто боялся разоблачений, проявлял особую суровость, стремясь заслужить симпатию новых властей.

— Эти события окутаны тайной. Но нам-то что до того? Вольные каменщики совсем не собираются строить новые бастилии со рвами, подъемными мостами и безъязыкими сторожами. Вольность, особенно при первых шагах, можно утвердить только силой. У старого порядка более приверженцев, чем у нового, — сказал полковник Пестель. — И здесь возможна кровь.

— Я боюсь крови, — шепнул Чаадаев Бенкендорфу, когда они покинули ложу и неторопливо шли по Большой Морской.

Теплый вечер сгущал краски. Дома приобретали сказочный облик. То, что казалось днем привычным и узнаваемым, озаренное светом фонарей, изменялось совершенно, напоминая виденное раньше — все, вместе взятое. Эклектичность и сочетанность Петербурга под влиянием волнующей душу атмосферы переплавлялись в неповторимый стиль и действительно выглядели застывшей музыкой, как и архитектурные ансамбли в других великих городах.

— И это говоришь ты, который всю войну провел в седле? В скольких сражениях ты участвовал? — засмеялся Бенкендорф.

— Какое значение имеют прошлые битвы? — Чаадаев пожал плечами. — Я имел в виду другую кровь. Мятеж всегда дело рук недовольных, а недовольные, особенно если они прошли войну, не очень дорого ценят чужую жизнь.

Они распрощались. Утром Бенкендорф поскакал в Павловск к императрице Марии Федоровне. Он всегда испытывал неловкость, когда приходилось просить разрешения взять часть принадлежащих ему денег. Основной капитал лежал в кассе Воспитательного дома и приумножался, но не столь быстро, как хотелось. Последнее время он часто испытывал нужду. Средств недоставало, генеральское жалование было скудным, много приходилось тратить на служебные цели. А заботы о семье требовали немалых расходов. То, что оставил покойный генерал Бибиков дочерям и жене, Бенкендорф считал неприкосновенным.

Воспитательный момент

Павловск после войны стал красивей. Его недавно отремонтировали и привели в образцовый порядок чудесный парк. Странно, но Павловск действительно чем-то напоминал саму Марию Федоровну. Мягкостью и чистотой линий, округлостью внутренних форм, приглушенным тоном стен и убранства: и милыми, радующими глаз деталями. Однако дворцовые постройки Павловска обладали какой-то силой и мощью, совершенно между тем деликатно утонченной, а не огрубленной и вычурной, нагло заявляющей о себе. Проекты, одобренные государем Павлом Петровичем, в натуре смотрелись абсолютно иначе.