Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Бенкендорф снова сел на коня и покинул благословенный город, чтобы принять участие в затяжной битве за Бреду и после громкой и получившей широкую известность победы покинуть освобожденную им Голландию. Недаром же император Александр наградил его орденом Святого Владимира второго класса, а шведский король орденом Меча Большого креста. Особенную радость Бенкендорфу доставил прусский орден «За заслуги». Земляки оценили его вклад — изгнание французов из Берлина.

Возвращение

Бенкендорфа тянуло домой, хотя дома как такового у него никогда не было. Он устал от войны, бесконечных переходов, вылазок, стычек и сражений. Ему надоело отдавать приказы и подчиняться. Надоели ботфорты, коробом стоящий мундир, тяжелая зазубренная драгунская сабля и пахнущие смазкой и порохом пистолеты. Он все чаще и чаще вспоминал лицо женщины, с которой случайно познакомился в Летнем саду в последний день перед отъездом в Южную армию. Он знал, что теперь она овдовела. Муж, генерал-майор Бибиков, недавно погиб, оставив двух дочерей.

Елизавета Андреевна Донец-Захаржевская принадлежала к знатному малороссийскому роду, владевшему имениями в окрестностях Полтавы. Она чем-то напоминала Бенкендорфу мадемуазель Жорж: такая же крупная, сильная, с властным характером. Он не смог бы ответить, с какого времени все чаще и чаще возвращался мыслями к встрече в Летнем саду. Может быть, действительно пора пришла жениться, создать семью и начать вести оседлый образ жизни?

Война уже ничего ему не давала — ни ощущения порыва, ни торжества победы, ни захватывающего чувства подъема. Он слишком хорошо ее узнал. Сухие строки формуляра затушевывают ежедневный и монотонный ратный труд, чередовавшийся с кровавой сечей, в которой человеческая жизнь недорого стоила.

Император Александр внимательно следил за всеми своими генералами и всегда останавливался на фамилии Бенкендорфа.

— Хорошо служит, черт побери! — сказал он однажды Аракчееву.

Но Аракчеев, давно угадавший истинное отношение императора к семейству Тилли, ответил:

— Не отнимешь, государь-батюшка, — в тысячный раз подтвердив мнение повелителя, раз навсегда сложившееся: Алексей Андреевич человек справедливый и служит только ему и России, а не своим пристрастиям.

Итак, к концу войны формуляр Бенкендорфа выглядел достаточно внушительно: «В первый день сражения под Лаоном был отряжен с кавалерией для подкрепления левого фланга прусской армии и тем помог сделать наступательное движение. Находился при занятии корпусом генерала Винценгероде города Реймса. Под Сен-Дизье во время сражения командовал сначала левым флангом, а потом арьергардом до Шалона, за что был награжден алмазными знаками ордена Святой Анны. В том же 1814 году получил от короля Прусского орден Красного Орла 1-й степени, а от короля Нидерландского золотую шпагу с надписью «Амстердам и Бреда».

Англичане его наградили золотой саблей, на клинке которой было выбито: «За подвиги в 1813 году».

В начале 1815 года император Александр назначил Бенкендорфа командиром второй бригады первой уланской дивизии, которая в составе гвардейского корпуса выводилась в район Ковно. Здесь его застало окончание войны. Конечно, продвижение по службе шло не так быстро, как он того заслуживал. Он чувствовал, что только усердие и рвение, храбрость и преданность, но не счастливая удача и высокое покровительство доставляли ему ордена и командные должности. А многого ли в России достигнешь собственным потом и кровью?

Да, император Александр не испытывал к нему большой симпатии, и лишь благодаря влиянию императрицы Марии Федоровны он получал то, что заслужил по справедливости. Такое положение Бенкендорфа угнетало, но по совести он не мог найти истинной причины скрытого недоброжелательства, волнами исходящего из главной квартиры. В чем его подозревал император Александр? И давал ли к тому он хотя бы малейший повод? Он даже подумывал обратиться с письмом к государю с вопросом: чем заслужил высочайшее неудовольствие? Но едва он намеревался осуществить желание, как очередное, весьма, впрочем, небольшое, отличие отнимало и эту возможность. Оставить службу он не смел: боялся вызвать раздражение императрицы-матери — единственной его опоры при дворе. Позднее в Петербурге близкие отмечали это странное его положение. Он часто делился с князем Шаховским, не скрывая разочарования.

— Как странно и как нелепо складывается человеческая жизнь, — говорил он с горечью. — Люди, обладающие государственными идеями, делом доказавшие преданность трону, отстранены. Но кто торжествует победу? У кого спрашивают совета?

И граф Толстой несколько охладел к Бенкендорфу.

В гвардейском корпусе не он один испытывал недовольство собственным положением и тем, что увидел в России после возвращения. Прежде этот контраст между жизнью в отечестве и европейской жизнью почему-то не столь бросался в глаза. Ему перевалило за тридцать. Оглядываясь назад, он отчетливо ощущал, что сумел бы сделать куда больше, если бы не встречал противодействия и те, от кого зависела его судьба, действовали бы, сообразуясь не с личными симпатиями или антипатиями, а в соответствии с естественными законами права и целесообразности. Неужели он способен только командовать уланской бригадой? Странно, ей-богу! Барон Винценгероде не раз его отмечал, и не только в приказах. Он ставил в пример Бенкендорфа другим офицерам и чуть ли не при каждом свидании с государем напоминал о нем, особо отмечая организационные таланты генерала:

— Государь, флигель-адъютант Бенкендорф немало содействовал возрождению древней столицы.

Ясноокий и холодный взгляд вынуждал Винценгероде больше не настаивать. Император Александр был обременен устройством европейских дел, его плотным кольцом окружала толпа высокопоставленных особ разного рода, и представления Винценгероде просто тонули в потоке других просьб и предложений. Чтобы подсластить очередной молчаливый отказ, Винценгероде, улыбаясь, шутил:

— У вас есть теперь время, мой друг, устроить свою жизнь, и мой вам совет — женитесь! Женитесь — ведь вы влюблены!

Да, он, кажется, был влюблен. Но настолько ли, чтобы забыть о службе? Ну что ж! Человек проходит разные периоды бытия. Войны научили его ценить жизнь. Как только Елизавета Андреевна перестанет носить траур, он сделает официальное предложение. Прошлое отступит, и начнется новая жизнь. Появится свой дом, своя семья. Предмет его увлечения обещал спокойное существование без особых тревог и волнений. Дочери Бибикова найдут в нем отца — он знал, как пагубно действует на детей отсутствие родителя. Он знал, как трудно входить в бурный поток петербургского быта без отеческого и материнского совета. Он не принадлежал к числу сухих или злых людей. Друзья отмечали его добрый нрав, и война его не ожесточила. Наоборот, ужасные страдания пробуждали отзывчивость, стремление протянуть руку ближнему, никого не отталкивая. Суровое прошлое тяготело над ним, и он научился ценить дружбу, ибо сам зачастую нуждался в поддержке и искал ее. А между тем он страдал от одиночества и оскорбленного самолюбия. Он стал более внимательно присматриваться к окружающему миру. Россия была разорена. Москва лежала в руинах. Он лучше других знал, сколько труда надо будет положить на восстановление сотен сожженных сел. Вильну, Смоленск и Москву за два-три года не отстроишь. Жители еще долго будут ютиться в землянках и подвалах, и сосредоточенность государя на европейских делах отрицательно скажется на усилиях людей восстановить порядок и построить нечто новое на месте разрушенного нашествием Наполеона.

Почему государь не стремится возвратиться в Россию и осесть здесь прочно, взяв в руки бразды правления? Зачем ему Европа? Почему он пренебрегает священной обязанностью воодушевлять и направлять народ, который, не жалея единственного достояния — жизни, спас страну от рабства?

Так думал не он один. Спасти Россию могли только энергичные, умные, понимающие значение общественного порядка чиновники, опирающиеся на строгую организацию и разумную военную силу. Но как мало таких вокруг! Объединившись, они, однако, сумеют преодолеть любое препятствие, и разве государь станет запрещать действия, направленные во благо, а не во вред отечеству?!