Страница 77 из 165
В один из вечеров он поделился выводами с Шаховским:
— По-моему, Ростопчин много посодействовал огню, но считать его единственным создателем сего сюжета нельзя. Он не тот человек, чтобы нести на себе весь груз ответственности. Глупая история с зажигательным шаром о том с непреложностью свидетельствует. Он понимал, что шар — обман и чепуха. Иначе и представить нельзя. Франсуа Леппих не в состоянии был ввести его в заблуждение до такой степени. Чигиринов доложил, что Леппих отпетый лгун. И вообще, проект пожара не являлся тайной. Просто мало кто верил в осуществление.
— А Ростопчин верил! — воскликнул Шаховской. — Как губернатор, он лучше прочих знал возможности поджигателей. И после Смоленска не скрывал того от государя.
— Кто решится признать: я отдал приказ поджечь Москву? — спросил друзей Волконский. — Без пожара — удалось бы прогнать Бонапарта из города?
— Полагаю, что нет. Во всяком случае, война затянулась бы на годы, — ответил Бенкендорф.
— Тут штука, мне кажется, проще, — сказал Шаховской. — Нужен ли был пожар Наполеону? — И сам себе объяснил: — Ни в коем случае. Разве возможно зимовать в полностью разрушенной Москве? Его солдаты всегда зимовали в тепле и холе. Европейские народы, которых он держал в узде, всегда предоставляли наилучшие условия. Завоевательные войны и мародерство — нераздельны!
— Французы тоже внесли вклад в уничтожение города, — сказал Бенкендорф. — Я располагаю точными сведениями.
— Понятное дело! Огонь, грабеж и насилие смешались в кучу, и те, кто не сумел спокойно воспользоваться взятым в бою, с еще большим ожесточением губили окружающее. Вот правда! Вот где истина! — заключил Шаховской.
— Наполеон ввел в город сто тридцать тысяч солдат, и все они в той или иной степени стали мародерами.
— Ну уж и все, — усомнился Волконский. — Разное бывает мародерство!
— Да, все! — настаивал Бенкендорф, — Да, все! Или мародерами, или расстрелыциками. Какое-то время они гасили пожары, но потом им надоело. И повсюду царили ложь, обман, насилие. Я ведь допрашивал русскую администрацию, созданную по приказу Мортье. Русские люди — мужики, подмосковные крестьяне, городская чернь, развращенные кто кем: собственными барами или пришлыми разбойниками, явились тоже сюда на пепелище, как последние тати, на поток и грабеж. Они хотели поживиться тем, что осталось. Не пропадать же добру! При сильной полицейской власти этого бы не случилось. Полиция сумела бы предотвратить буйство.
— Какая тяжелая картина, — сказал Волконский. — Какое тяжелое время! Я не представляю себе, чтобы свободные фермеры в Англии направились в Лондон с одной только целью: поживиться чужим имуществом!
— Ими не торговали, как борзыми щенками, — сказал Шаховской. — Глас августейшего монарха: «Потушите кровию неприятельской пожар московский!» — достиг наших ушей, и вот столица столиц лежит хоть и в руинах, но свободная от постоя врага у его ног. Куда направим наши стопы? Что теперь?
— Да ничего, — усмехнулся Бенкендорф, — Еще не успеет крепко схватиться снег, как я приведу здесь все в порядок, очищу кварталы и окрестности, выкурю из щелей застрявших там французиков, засажу в кутузку разгулявшуюся воровскую шатию, а Москва сама начнет строиться, и вырастут здесь дома, как грибы на солнечной поляне после дождя.
— Немец есть немец, — заметил Шаховской. — Он вечный романтик! Смотри, как бы Бонапартишка не возвернулся и не выпихнул тебя отсюда обратно в курную избу на Можайке!
Охота на франкмасонов
В этот момент Бенкендорфа позвал его адъютант ротмистр Мартенс, длинный белобрысый курляндец с холодными и аккуратными глазками. Оказывается, из двух офицеров, присутствовавших при убийстве Верещагина, разыскали одного — Бламберга. Его рекомендовали человеком неглупым и, как говорится, тертым калачом. Мартенс все разузнал о Бламберге. Во время оккупации Москвы он делал шифрованные записи и прятал в печной трубе. Фамилии предателей записывал на отдельном листке, восстановить случившееся ему теперь легко. И полиция не выглядела, как обычно, дура дурой. Привели его к Бенкендорфу вечером, тайно, чтобы из ростопчинских никто не прознал.
— История-то началась с нелепого эпизода, — сказал Бламберг. — Первую скрипку здесь сыграл…
Бламберг запнулся и вопросительно взглянул на Бенкендорфа.
— Ваше превосходительство, могу ли я рассчитывать, что моя преданность истине не обернется против меня же? Что я такое? Маленький человек. Стоит вам открыть графу «источник сведений», как со мной поступят, как поступили с Верещагиным. Укажут на меня как на агента Наполеона, который специально остался в Москве, — и ату его! У меня ведь детки и жена в Вологде пересиживают.
Бенкендорф успокоил полицейского.
— Ваше превосходительство, я доверился вам. Не дай Бог мне обмануться. У меня мать и отец в Твери, сестры незамужние.
— Не беспокойтесь, господин Бламберг, — еще раз подтвердил обещание Бенкендорф. — Я вас не выдам ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах.
— Да, господин полковник, вы правы: досье Верещагина — это граф Ростопчин, весь, как он есть.
— Но не один, надеюсь, граф? Еще кто-то принимал участие?
— А как же! Помогал полицеймейстер Брокер — человек грубый и злой, имеющий свой интерес в сем ужасном деле.
— Что за интерес?
— Видите ли, господин полковник, раньше он служил по почтовому ведомству. Ключарев Федор Петрович Брокера прогнал за какие-то неблаговидные махинации. Вот он и кинулся к власти в полицию искать защиты. У нас таких много. Обер-полицеймейстер Ивашкин любого привечал, если ему в рот смотрели. Вот они-то вчетвером дело и сварганили.
— Да кто же четвертый?
— Бывший адъютант графа Обрезков Василий Александрович. Московская полиция, ваше превосходительство, тайн имеет поболее, чем мадридский двор. Здесь отдельный разговор нужен. Городище-то какой! Закоулков сколько! Народу! И народу разного! Тут такого понаворочено, такие узелки завязаны, что вовек не развязать. Гиблое место!
— Ну и как все-таки дело открылось?
— Обыкновенным образом, наипошлейшим, как и раньше прочие дела открывались, — по секретному и подлейшему доносу. Недоброжелатели у каждого имеются. Тут еще и господин Ключарев причастен будто бы, его граф масонством давно травил. Ключарев с господином Новиковым в дружестве находится. Вот какая цепочка выстраивалась. От франкмасонов, значит, все исходило.
— Неужто? — засмеялся Бенкендорф. — Так-таки от самих франкмасонов? Это кто же подобную штуку запустил?
— Я ничего не утверждаю, ваше превосходительство. Я только излагаю факты. Господин Ключарев достойный человек. Его государь отличает, на высокой должности держал и при графе Гудовиче, и при графе Ростопчине. Верещагин — человек образованный, знающий языки. Прикосновенен ли к масонству, мне неизвестно, но, как на грех, служил при московском почтамте на Мясницкой и пользовался расположением Ключарева, которого граф не только масоном, но и мартинистом ругал, что, говорят, куда хуже. Вдобавок Новиков у себя в Авдотьине гошпиталь устроил и всех без разбора лечил, в том числе и французов раненых.
— Ну и что? Раненые есть раненые. Это в порядке вещей.
— Я не против, ваше превосходительство. Француз тоже человек, не все звери. Но граф выражал неудовольствие. Однако позвольте далее продвигаться. Верещагин, как знающий языки, имел отношение к иностранной печати и употреблялся по той части.
— Что это значит?
— Да ничего особенного, окромя того, что наши газеты о замыслах проклятого корсиканца ни буковки не печатали, а граф чужую прессу велел не продавать и подписчикам не рассылать, дабы помешать распространению антирусской информации. Вот гамбургская газетенка и попала в запретительный реестр. Между тем Верещагин в кофейне познакомился с губернским секретарем Мешковым. Слово за слово, и Верещагин поведал новому дружку, что недавно прочел два газетных сообщения весьма любопытного свойства да под заманчивыми заголовками «Письмо Наполеона к прусскому королю» и «Речь Наполеона к князьям Рейнского союза в Дрездене». В первом говорилось, что корсиканец радуется решению прусского короля расторгнуть недостойный союз с потомками Чингисхана. Граф усмотрел намек на себя, ибо не раз хвастался тем, что ведет свой род от Темучина, а может, от Батыя — не упомню.