Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— На ваши слова я могу ответить лишь строфой из своих последних стихов: «Воспрянь — не Польша, не Россия — воспрянь, славянская семья! И, отряхнувши сон, впервые промолви слово: «Это я!» Записка, которую я вам передал, — продолжил Тютчев, — содержит многие сходные мысли, и мне приятно отыскать в вас человека, который неравнодушно откликнулся на боль русских людей.

Они расстались в полной уверенности, что встретятся вскоре, когда Бенкендорф поедет в Германию на лечение. Бенкендорф проводил Крюденеров и Тютчева на пароходе «Геркулес» до Ревеля, и через день это столь необыкновенное трио взяло курс на Гельсингфорс. На Бенкендорфа произвела глубокое впечатление натура поэта и дипломата, чей талант и преданность государю и России никто — ни дома, ни на чужбине — на подвергал ни малейшему сомнению. Бенкендорфу показалось странным, что Тютчев не выразил сочувствия друзьям 14 декабря и не пришел в восторг от упоминания фамилии Гоголя. Это делали все или почти все, кто беседовал с Бенкендорфом на политические темы в интимной обстановке. Он вспомнил свое приглашение в Фалль Пушкина. Уж тот бы не преминул затронуть неприятное. Что за характер! И все-таки Фалль посетил один из лучших поэтов России. Свидание все-таки состоялось, чего история не забудет.

Прямо на корабле Тютчев начал писать письмо жене, которое отправил из Германии 29 сентября 1843 года: «Я провел у графа пять дней самым приятным образом. Не могу довольно нарадоваться, что приобрел знакомство такого славного человека, каков хозяин здешнего места. Это, конечно, одна из лучших человеческих натур, когда-либо мной встреченных. Он принадлежит к наиболее влиятельным, наивыше поставленным лицам Империи и сверх того по самому характеру своих должностей пользуется властью почти такою же безусловною, как и власть самого Повелителя. Вот что мне было известно, и конечно уже это не могло меня расположить в его пользу…»

Во время поездки много было говорено о Бенкендорфе с Амалией, и мнение у Тютчева приобрело не просто отточенную форму. Возвратившись в Мюнхен, Тютчев с энергией взялся за осуществление идей, которые он обсудил с Бенкендорфом в Фалле. Через два дня после возвращения он продолжил письмо Эрнестине Федоровне: «Тем приятнее мне было убедиться, что он в то же время совершенно добрый и честный человек. Он осыпал меня ласками, большей частью ради г-жи Крюденер и частью также из личной ко мне симпатии; но за что я еще более благодарен, чем за прием, это за то, что он взялся быть проводником моих мыслей при Государе, который уделил им больше внимания, чем я смел ожидать».

В середине октября Бенкендорф возвратился в Петербург. Он собирался в Баден-Баден. До отъезда надо было уладить финансовые дела. Средств, как всегда, недоставало. Он много думал о своих гостях в Фалле. Через Сахтынского отправил письмо Амалии и начал готовиться к путешествию, не предощущая, что никогда более не увидит ни Фалля, ни Петербурга.

Ничтожность земного величия

Как всегда, весна в Петербурге грянула внезапно. Она принесла с собой мокрый снег, мгновенно исчезающие под напором солнечных лучей метели и высокое прозрачное синее небо, по которому стремительно плыли белые растрепанные облака. Бенкендорф очень спешил с отъездом на воды. Кроме лечения, у него было много планов. В Баварии, неподалеку от Мюнхена, в замке Кефиринг ждала Амалия. В Париже, куда он намеревался отправиться после лечения в санатории — сестра. Свиданию с Гизо император придавал большое значение. Он, как и покойный брат, считался с мнением Доротеи, тем более что получал информацию о взаимоотношениях Франции с Англией и Австрией из первых рук. У Гизо не существовало тайн от Доротеи Бенкендорф-Ливен, а у Доротеи не было секретов от брата и императора. Доротея пользовалась влиянием и при дворе Луи Филиппа. Сам король-зонтик советовался с ней, и не только о том, что касалось России. Гизо сейчас занимал пост министра иностранных дел в кабинете Сульта. А все четвертое десятилетие до революционной катастрофы 1848 года европейская политика сосредоточивалась вокруг англо-французских противоречий. Гизо делал ставку на Меттерниха, Меттерних — на Гизо. Доротея некогда находилась в более чем дружеских отношениях с всесильным австрийцем и хорошо изучила его дипломатические приемы и цели. Политики лондонского двора считались с мнением Доротеи в несколько меньшей степени, но и у них она пользовалась доверием. Сила ее воздействия в прошлом на Кэстльри, Каннинга и Георга IV не выветрилась из памяти Форейн офиса. Миролюбивый и осторожный министр иностранных дел Эбердин и беспокойный Пальмерстон, мечтающий перенять власть, не упускали из виду парижский салон княгини Ливен, где в красном углу всегда сидел великий историк и хитрый политик Франсуа Пьер Гильом Гизо. Доротею считали нимфой Эгерией француза, который был от нее без ума и, говорят, каждый день благодарил Бога за счастье, которым она его одарила. Что играло главную роль здесь — неизъяснимая прелесть сестры Бенкендорфа, ее черные проникновенные глаза или живая, увлекательная и глубокомысленная беседа, но Гизо поражал Париж постоянством. Бенкендорф хотел встретиться с сестрой. Вдобавок в середине года император собирался посетить Лондон, при удачном стечении обстоятельств Бенкендорф намеревался присоединиться к нему. Чем раньше он покинет Петербург, тем больше шансов попасть в Англию летом. Семь лет назад, когда болезнь неожиданно свалила его, император был к нему очень внимателен, однако по Петербургу поползли слухи, что место Бенкендорфа вскоре займет один из трех фаворитов — граф Чернышев, Алексей Орлов или генерал-адъютант князь Долгоруков. В конце апреля из уст в уста передавали новость, что Бенкендорф скончался, о чем со дня на день ждали объявления в газетах. Он выжил, но сопровождать государя во всех метаниях по России и Европе уже не мог. Силы постепенно оставляли.

Необходимые в поездке вещи Бенкендорф выслал заранее. Сам решил ехать налегке в сопровождении Сахтынского и племянника графа Константина Бенкендорфа. Сахтынский неплохо знал Европу, бывал и в Германии, и во Франции, прекрасно ориентировался в обстановке и служил надежным спутником. Кроме того, в его руках находились зарубежные агенты III отделения, и он пользовался доверием Дубельта. Третий человек в III отделении — не шутка! Император прислушивался к мнению Сахтынского в запутанных польских делах.

Поездка начиналась удачно. В Кронштадте Бенкендорфа ждал «Геркулес». До Ревеля с ним будет генерал Николай Пономарев, давний друг и частый гость мызы Фалль. Пономарев построил там русскую избу и баню, небольшую православную молельню и много помог Бенкендорфу в благоустройстве замка. Елизавета Андреевна иногда называла его «наш управляющий». Бенкендорф ценил Пономарева за скромность и честность. Пономарев никогда не использовал преимущества, которые давали ему отношения с всесильным шефом жандармов. Он был рядом во время пожара в Зимнем и последним покинул Фельдмаршальскую залу. Именно он протянул императору бинокль, которым было разбито огромное зеркало в покоях императрицы Марии Федоровны, которое безуспешно пытались оторвать от стены гвардейские егеря. Император велел им уходить, его не послушали. Тогда он и швырнул тяжелый бинокль Пономарева.

— Вот видите, ребята, ваши жизни для меня дороже этого драгоценного предмета, и прошу вас немедля покинуть комнату!

Пономарев едва уцелел, когда в Георгиевской зале обрушился потолок. Вместе с лакеем Мейером и комендантом Зимнего Мартыновым он помогал солдатам снимать портреты генералов — героев Отечественной войны 1812 года и иконы, которые не выбрасывали из разбитых вдребезги окон, а сносили вниз по лестнице, не охваченной огнем. Словом, Пономарев был, что называется, личный друг, съевший с Бенкендорфом не один пуд соли.

В ясный апрельский день они стояли на палубе барки и смотрели, как городская полоска Петербурга превращается в тонкую ниточку. Неясные и невысказанные предчувствия томили их. Мелкая рябь сверкала серебристой чешуей под солнцем и утомляла глаза. С годами Бенкендорф терял остроту зрения, щурился, и оттого они более походили на глаза рыси. Однако взгляд вовсе не отвечал душевной сути.