Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Ребята! Ваша жизнь для меня дороже прочего! — кричал он, перекрывая треск огня. — Потолок может провалиться. Вон трещины змеями побежали!

Из Белой залы император ушел последним, и вслед рухнуло перекрытие. В тот момент адъютант Бенкендорфа князь Меншиков доложил, что и на Васильевском острове вспыхнул огонь. Император велел Самсонову скакать туда, не отпустив от себя Бенкендорфа:

— Поезжай немедля на остров. Ты, вероятно, на дороге встретишь Финляндский полк. Останови его и скажи Офросимову, чтобы он с полком шел действовать туда и что я не могу, к сожалению, дать ему в помощь ни одной трубы и ни одного человека — все здесь заняты.

Пожар был ужасен. При свете огня на Аничковом мосту можно было читать. Главная сила огня сосредоточилась на чердаке, и издали казалось, что вверх вздымаются огненные волосы. Но пробиться туда не было никакой возможности, несмотря на попытки ротмистра Леонтьева с караулом главной гауптвахты.

Семью под охраной жандармского эскадрона, который выслал Дубельт, перевезли в Аничков.

За полночь император покинул Зимний. Сев в сани, он грустным взором окинул охваченный пламенем дворец и произнес:

— Pourvu que се malheur ne coûte à la Russie [81].

Бенкендорф ответил:

— Ваше величество, уезжайте спокойно и думайте о своей супруге и детях. Мы здесь справимся сами.

— Оставь все попытки и не подвергай ничью жизнь опасности, но постарайся спасти Эрмитаж.

Целую ночь Бенкендорф и Самсонов не покидали пожарища. Площадь и набережную возле дворца усеивали обломки мебели, серебряная посуда, украшения, одежда, выпавшая из разбитых шкафов, кухонная утварь и масса других дорогих предметов, однако никто не притронулся к ним. Наутро Бенкендорф поспешил в Аничков с докладом. Многие вещи, связанные в узлы, удалось вывезти из Зимнего. В коридорах и залах Аничковского дома царил хаос. Бенкендорф первой встретил великую княгиню Ольгу Николаевну. Она что-то пыталась найти среди наваленных на диваны узлов.

— Извините, что мы вас так принимаем, — сказала она Бенкендорфу. — Ведь мы погорелые.

Зимний полыхал неделю. Воздух сотрясали будто пороховые взрывы — это проваливались полы и потолки. Перекрытия во дворце оказались достаточно прочными. Языки пламени, вырываясь из окон, облизывали кое-где еще сохранившие прежнюю краску стены. Постепенно красавец Зимний превратился в груду почерневших камней. Накопившийся мусор вывозили из остывающего пожарища и отправляли на Монетный двор для выжигания частиц золота и серебра. Издали Зимний извергал вверх столбы дыма и пламени и походил на Везувий, который изобразил Брюллов на знаменитой картине.

— Как ты думаешь, Леонтий Васильевич, — спросил Бенкендорф Дубельта на четвертый день пожара, — сколько народу здесь собралось?

Толпа стояла вокруг по-прежнему молча, без шапок и время от времени осеняя себя крестным знамением. Про таких говорят: как громом пораженные. Дубельт объехал на лошади Зимний и, возвратившись, сказал:

— С полсотни тысяч собралось!

— И ни один не вор!

Когда пламя унялось, дым рассеялся и головешки остыли, Бенкендорф и Дубельт взяли лучших сыскарей и чиновников из III отделения и Министерства внутренних дел для исследования и выяснения истинной причины пожара.

— Нет ли тут иностранной руки? — задумчиво произнес Дубельт.

— Чьей, например?

— Любой соседней: Австрия, Пруссия, Франция. Англию нельзя сбрасывать со счетов. Верхние слои между собой вроде бы в согласии, а внизу ненависть кипит друг к другу, этими же кругами и разжигаемая. Исконные враги России никуда не исчезли. Надо держать ухо востро и коней оседланными.

Но оказалось — иное. В Петровском зале лопнула печная труба, затлела балка и тлела два дня под полом. Когда был замечен или, скорее, нюхом схвачен слабый дымок, стали отыскивать источник — откуда что взялось. Дымок тянулся из щели в печи. Тогда разобрали участок пола — ничего не обнаружили. Взяли ручную пожарную трубу — попрыскали, понюхали, дымок исчез — ну и успокоились, а пламя к вечеру вырвалось из-под пола и пошло полыхать по плинтусам да по карнизам.

— Никого к дознанию не привлекать, — распорядился государь. — И кончить розыск!

Придворный роман в окружении прибалтийского ландшафта

Зима этого года как бы разделила и придворную жизнь, и жизнь самого Бенкендорфа после мятежа на две части. Пожар в Зимнем показал хрупкость существования даже такого мощного и красивого сооружения, как Зимний. Зато Аничковский дом полюбился императору еще больше. Несмотря на пространство покоев и громадный кабинет, он себя чувствовал там уютнее. Балы в Аничковом приняли оттенок интимности, какого раньше в Зимнем не ощущалось. И звезда божественной Амалии зимой и весной заблистала новым светом. В ней отразились и голубые искорки глаз императора, которому она нравилась все больше и больше.

Душа человека у подножия трона преданного сердцем и телом повелителя представляет собой неразгаданный клубок чувств и мыслей. Она лишена тех страданий, которые свойственны при определенных обстоятельствах обыкновенным — пусть и знатным, но далеким от трона людям. Государь — Божий помазанник, государь — Бог, и никакое его движение, никакое действие не может причинить боли и неприятности верноподданному. А вернее Бенкендорфа у государя ни до, ни после него не существовало. Верность Бенкендорфа признавали и недоброжелатели. Оттого-то и чувство к божественной Амалии, вспыхнувшее давно, иногда и неосознанно тлело в груди и вырвалось пожаром наружу, когда государь отступил и решил закончить мучительный для белокурой красавицы роман.

Романная стихия при александровском и николаевском дворе была в общем лишена искренних чувств. Двор отца императора Павла, несмотря на проделки Кутайсова и развращенность Аракчеева, носил черты большей сдержанности и осмотрительности. Суровая атмосфера в Зимнем и Павловске противопоставляла екатерининскому шабашу добродетельность и некую идеалистичность отношений. Послереволюционное нашествие французов расшатало нравы. Ферлакурство императора Александра не считалось большим грехом. Императрицы и великие княгини мирились с существованием официальных любовниц. Длительная связь императора Александра с Нарышкиной-Четвертинской воспринималась как само собой разумеющееся. Поговорка: быль молодцу не в укор — превратилась в принцип. При подобном положении вещей женщина обладала неравными правами и всегда находилась в униженном положении. Ее чувства и страсти гасили страх и вынужденные обстоятельства. Тайны любви становились известны и обсуждались почти открыто. Несчастные мужья, братья и отцы превращались в мишень для острословов. Женская прелесть нигде не ощущала себя в безопасности. Любой мог сорвать покров. Богатство, знатность и официальное положение не служили достаточной защитой. Однако условности этикета соблюдались, и особенно в Аничковом. Но красавицам от того не становилось легче. Об их переживаниях мало кто задумывался. Страдания соблазненных и покинутых не вызывали сочувствия.

Божественная Амалия, обладающая сердцем и умом, но не лишенная страстей и заблуждений века, очень быстро поняла разницу между Мюнхеном, где ей ничего не угрожало, и Петербургом, где она сразу превратилась в дичь. Она устала от ненужных ухаживаний и недолго сопротивлялась домогательствам вначале графа Адлерберга, а позднее и императора. Победа, одержанная им, ни для кого не осталась секретом. Вести о новом приключении баронессы Крюденер живо обсуждались при баварском дворе. Опечаленный услышанным Тютчев неоднократно восклицал в кругу близких:

— Боже мой, зачем ее превратили в созвездие… Она была так хороша на этой земле!

Баронесса часто отлучалась из Петербурга, сопровождая императрицу Александру Федоровну в путешествиях. Жизнь в России тяготила, но Нессельроде не давал мужу никакого другого назначения. Амалия понимала, кто удерживает его в столице. Просить кого-либо о содействии было бесполезно. Она чувствовала себя несчастной и разбитой. И когда Бенкендорф пригласил ее и мужа на неделю в Фалль — обрадовалась. Она много слышала об эстляндской мызе и надеялась, что там сумеет отдохнуть от комеражей и косых взглядов. Бенкендорф был мягок и ненастойчив. Елизавета Андреевна и дочери Бенкендорфа приняли с вежливой ласковостью. Неделя пролетела как во сне.

81

Лишь бы это бедствие ничего не стоило для России ( фр.).