Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Аналитическо-информационное управление в XIX веке

Письма Бенкендорфу в Москву на коронационные торжества фон Фок писал почти ежедневно по нескольку часов, привлекая обширнейший материал, буквально выкачивая его из новых сотрудников и доводя их до изнеможения. Зато и выглядели отчеты образцово. Он внутренне для себя решил писать прямо, ничего не утаивая, разворачивая картину как можно полнее и объемнее. Мнение вышестоящих лиц в данном случае не имело значения. Надо выражаться только осторожнее и достаточно обтекаемо. Иначе не завоюешь благоволения государя. По каждому вопросу у фон Фока было мнение, не всегда сообразующееся с мнением окружающих. По вопросу о Пушкине он в корне расходился не просто с агентами, поставляющими информацию, но и с самим императором. Один из лучших тайных сотрудников Степан Висковатов — известный поэт и драматург, обработавший «Гамлета» для русской сцены, писал еще в феврале в донесении: «Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие».

Висковатов — пскович, а раз так, то, вероятнее всего, не желает портить отношения с земляками. Личность Пушкина фон Фока давно интересовала. Он наблюдал за ним до Сенатской по наущению де Санглена. В июне агент Локателли, которого фон Фок весьма ценил, донес:

«Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков». Позднее, вероятно, узнав о вызове Пушкина в Москву, тот же Локателли писал: «Известно, что сердце у Пушкина доброе, — и для него необходимо лишь руководительство. Итак, Россия до, лжна будет прославиться и ожидать для себя самых прекрасных произведений его гения!»

Фон Фок думал иначе. Он пренебрег и Висковатовым, и Локателли, и даже мнением императора. Сведений у него накопилось предостаточно. Он сообщал Бенкендорфу о пушкинских проказах — кутежах и безумных тратах, о выпитом шампанском и поездках по увеселительным заведениям. Поэт ненавидел добродетель и стремился только к наслаждению. «Это честолюбец, — писал фон Фок Бенкендорфу, безуспешно пытаясь повлиять на него и императора, — пожираемый жаждой вожделений и, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием и что он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему».

По возвращении из Москвы Бенкендорф заметил:

— Государь придерживается несколько иного взгляда на Пушкина и советовал мне с ним подружишься, учитывая отличные дарования писателя. Но если есть материал, — давай! Все должно идти своим законным чередом. Полковник Бибиков и генерал Волков обеспокоены тоже Пушкиным. Читает новую свою пиесу о Борисе Годунове. Тема обоюдоострая! Но то, что ты и в беседах со мной слушателей литературных мнений Пушкина и его друзей называешь сообщниками — кажется преувеличением, и немалым. По совету государя я его приглашаю в Фалль — так что же, по-твоему, и я сообщник?!

И Бенкендорф расхохотался.

— Ваше превосходительство, вам скоро будет не до смеха, когда откроются некоторые подробности. Пушкин остался противником любой власти, а такие люди препятствуют управлению страной. Поэзия, если она без присмотра и отеческой опеки, горячит и возбуждает общество. Кроме того, Пушкин — это не вся Российская империя и не все ее дела и заботы. Еще небольшая толика остается. Вот что, например, доносят о разбойных нападениях на дорогах Малороссии и Бессарабии…

И он протянул Бенкендорфу бумаги, в которые тот немедленно углубился. Сведения оказались неутешительными. Казачьи шайки буквально парализовали хозяйственную жизнь, особенно в окрестностях крупных латифундий. Из Малороссии поступали странные сообщения. Один из доброхотов доносил, что графиня Браницкая была осведомлена о готовящемся восстании в Черниговском полку и, чтобы укрыть это, пожертвовала кандалы для заковывания мятежников перед отправкой в Петербург.

— Надо послать кого-либо перепроверить изложенные данные и только тогда передать государю, — сказал Бенкендорф.

— Шервуд знает обстановку в Малороссии и имеет там связи. Не отправить ли его в Киев?

— Пожалуй! Но он сам в надзоре нуждается. Мошенник отпетый. Ты наладил делопроизводство и прохождение бумаг, Максимилиан Яковлевич. Теперь не худо бы приступить к осмыслению собранного и разместить все по разделам. Особое внимание надо уделить последствиям бунта на Сенатской. Корешки-то остались. Мне государь вчера заявил, что причины бунта до сей поры с точностью не установлены. Какие выводы ты можешь представить императору? Есть ли что-нибудь экономическое? Ведь любая революция — это война негодяев против честных людей. Всякие оборванцы, завидующие богатым, желают сесть на их место. Все средства, способствующие достижению цели, для подобной публики хороши. Они ничем не гнушаются, лишь бы только избавиться от людей почтенных, завладеть их состоянием и должностями. Девиз этой партии, стремящейся к уничтожению монархического принципа: «Ôte toi pour que je m’y place» [68]. Вот для чего они возбуждают народные страсти, страсти толпы. Естественно, что благо народа есть только предлог для преступной и своекорыстной деятельности. Смоленский помещик — убийца Милорадовича и Стюрлера — буквально вопил на меры, принятые при устройстве дороги на Таганрог, по которой следовал покойный государь. Показатель важный! Надо эту линию, Максимилиан Яковлевич, разработать и выступить с собственной оценкой, не дожидаясь нового возмущения или доносов какого-нибудь Шервуда.

— Я совершенно с вами согласен, ваше превосходительство, и кое-что в указанном направлении делается. Начальные выводы могу предложить сию минуту.

Бенкендорф с сомнением взглянул на фон Фока, хотя отчеты, полученные в Москве, убедили в способности человека, которого он вскоре назначит управляющим III отделением, мыслить четко и анализировать происходящее достаточно глубоко. Для сотрудника высшей наблюдательной полиции мало добыть факт — надо его еще правильно понять и оценить.

— Есть вполне достоверные данные, что либералы все, что разумеется под словом «казна», в том числе ломбарды и банки, рассматривают как собственность царской фамилии.

— Но это ведь не так! Это ложь!

— Александр Христофорович, вы две минуты назад говорили о разжигании народных страстей. Зачем за примером далеко ходить?! Солдату — о рекрутчине и сроке службы, крестьянину — о скором освобождении, а дворянину, землевладельцу, купцу, чиновнику — о чем? О ссудных кассах, о банках, о закладных и прочем экономическом. Одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы людей четырнадцатого декабря, были клеветнические утверждения, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а царской фамилии. Отсюда и проистекало дьявольское рассуждение, что отделавшись от кредитора, отделаются и от долгов. Мысль эта весьма живуча и распространена. И мы с ней будем и в дальнейшем сталкиваться на протяжении ряда лет. Неприятные и лживые пересуды усиливаются национальными противоречиями. Либералы кричат, что царская фамилия — немцы, а дворянство сплошь русское. В окружении Ермолова дня не проходит без выпадов в адрес немцев и вообще — иностранцев. Партия адмирала Мордвинова выдает себя исключительно за русскую и патриотическую. Таким образом, количество недовольных удваивается, если не утраивается.

— Заметь изложенное на бумаге. Шервуда гони в Киев для проверки состояния дел. Кроме того, надо подготовить инспекцию для поездки на Соловецкие острова и в Сибирь. Твои соображения, я полагаю, заинтересуют государя. Словом, старайтесь, господин фон Фок. Для вас наступают новые времена. Старайтесь, и воздастся вам по делам вашим!

Консерваторы

Бенкендорф приезжал на службу спозаранку. Он завел деятельный порядок. Накануне чиновники трудились за полночь, чтобы приготовить суточный отчет. Письма, донесения и прочее неотложное размещалось на отдельном столе в кабинете. Наиважнейшее раскладывалось на бюро, за которым Бенкендорф проводил несколько часов. Затем ехал в Зимний. Оттуда — домой обедать, после короткого отдыха вновь появлялся на службе. Два раза в неделю принимал посетителей. Вечером, если государь не призывал, Бенкендорф обсуждал с фон Фоком поступившие материалы, советовался и с рядовыми чиновниками — специалистами в различных областях, читал личные письма и делал разного рода пометы на донесениях, требующих более глубокого ознакомления. Свободного времени не оставалось. Железный порядок господствовал в каждой комнате. Дежурные офицеры следили за дисциплиной. С первых дней агенты встречались с сотрудниками на приватных квартирах. Отпуск средств и денежные расписки о выдачах находились в одних руках, и во всякую минуту Бенкендорф мог получить абсолютно точные данные о расходовании средств. Были три проблемы, которые требовали настоятельного решения. Первая из них — необходимость посылки офицеров корпуса жандармов за границу для приобретения необходимых навыков следствия и розыскной работы. Вторая проблема — наблюдение за офицерами и солдатами в гвардейских частях и армии. Третья — борьба с бюрократией и взяточничеством. Бенкендорф отлично понимал, что именно бюрократия ежеминутно порождает взяточничество. А взяточничество, по мнению обер-полицеймейстера Княжнина, даже в полиции достигло невероятных размеров. Взяточничество разъело всю государственную — некогда слаженную — систему. Городское хозяйство буквально разваливалось под напором взяточников. Армейские поставки целиком зависели от подкупности чиновников. Куда больше! Бенкендорфу стали известны факты, что за мзду полицейские офицеры и караульные в Петропавловской крепости свободно устраивали свидания с арестантами, в том числе и политическими преступниками. До вторжения Наполеона в Россию и мятежа на Сенатской, то есть в первое десятилетие царствования императора Александра и несколько лет после возвращения оккупационного корпуса из Франции, гражданская атмосфера в стране была иной. Первые признаки разложения Бенкендорф ощутил после семеновской истории. Последние годы правления императора Александра были окрашены в мистические тона. Он явно утомился. А между тем жизнь в Петербурге отличалась относительной свободой, довольством и даже роскошью. По улицам разъезжали красивые английские кареты, лошади в прекрасной русской упряжи. Окрестности столицы были ухоженны и чисты. Они производили великолепное впечатление и выглядели лучше, чем окрестности Парижа. В праздничные дни сюда привозили знать длинногривые кони, которых еле сдерживали богато одетые бородатые кучера в разноцветных шляпах. Маленькие изящные форейторы сидели в седлах как влитые и походили на куколок. Екатерингофский парк привлекал своими гуляниями. Экипажи кружились в замысловатом танце по аллеям. Тропинками шли целые выводки купеческих семейств. Мужчины в русском платье, жены и дочери одеты по европейской моде. Убранство часто контрастировало с широкоскулым лицом, приплюснутым носом и желтоватым цветом кожи. Везде царило веселье. Лихо торговали напитками и пирожками маленькие кабачки. К русским горам выстраивались длинные очереди. Словом, жизнь бурлила. Но император Александр с каждым годом становился мрачнее. Не спасало и увлечение сельским хозяйством. В Царском Селе по лугам бродили тучные стада коров и овец. Коровы были разных пород — холмогорские, тирольские, украинские. Император носил мундиры из шерсти собственных овец.

68

Освободи это место, чтобы я его занял ( фр.).