А. Г. Орлов-Чесменский

— И что теперь Батурин?

— Толкует, что жив император и что объявиться должен через три года.

— Календарь у него особый, что ли?

— Ты, Дунайка, нишкни. Поживем — увидим. Может, и впрямь через три года какой самозванец объявится.

— Откуда же наперед знать, когда кому какая дурь в голову вступит!

— А это, братец, потому что здесь без иностранных держав не обойтись. Простому человеку в голову не придет себя государем объявлять, а добрые люди всегда подсказать могут. Да и то сообрази, это как же известия от безымянного узника под его настоящим именем по свету расходятся? От солдат караульных? Так такой штафет принять надобно да по свету разнести. Тут, Дунайка, целая паутина: влезешь — не выпутаешься.

— И еще, Алеша, Аннушка узнала: ни в какие дальние гарнизоны Опочинина не сослали. В деревне своей жить будет со всеми удобствами.

— Оно выходит и прав Никита Иванович Панин: не хочет государыня с англичанами ссоры иметь. Так-то!

…Не захотел. Не захотел богатырь наш при дворе оставаться. Рассчитал как — при всех объявил. Не откажешь, не поговоришь.

Глаза холодные-холодные. Смотрит — будто насмехается. Всегда такой был. Слов ласковых не придумывал. Рядом, а будто и нету его — то ли о своем думает, то ли скучает.

А хорош. Куда как хорош. Недобрый. Лихой. Сколько бы сказать мог, кабы себя в узде не держал.

Государыни сторонится. Чуть что — отойти норовит. Политеса не любит. Приказано было с государыней в польском бал открыть — прошелся. После первого тура: «Не довольно ли, ваше императорское величество?» В Кенигсберге, Гриша рассказывал, иначе было. Ночи напролет с тамошними мещаночками отплясывал, устали не знал.

Напомнила — плечами пожал: «Графу невместно». Неправда, у себя дома и русскую отплясывать горазд. Попеняла — удивился: а иначе как? Дворец — для чину, то — для сердца.

Вот ведь сорок лет уже набежало. Женский век давно изжила, а сердца… сердца, пожалуй, и не было. О Петре Федоровиче никогда не думала. Разве что надеялась: притерпится, обойдется. С первого дня поняла: не обошлось. В постели долг справит, и к себе в опочивальню. Неделями смотреть не хочет. Будто кто-то ему подскажет.

Портрет тогда художник Георг Гроот написал. Некрасивые оба, зато туалет большого выхода так и горит. У нее нос длинный, птичий. Морщина между бровей. Подбородок — да не может быть, чтоб на самом деле тяжелый такой был. Императрице-тетушке и то не понравился: мол, только подданных пугать.

Салтыков — вспоминать трудно. Тщеславие свое тешил. Еще бы — великая княгиня! Женился для отводу глаз, а на деле? Может, и тут обманывал. Догадывалась — были у него амуры. Больно легкий, веселый всегда был. Не задумается одну на другую сменить — лишь бы на глаза не попасться. Упорхнул — не оглянулся.

Кирила Григорьевич — опаслив больно. И хочется, и колется, и маменька не велит. А, может, и не тянулся. Тоже гордыню свою тешил. Теперь такой же. На словах ласковей не найти, на деле…

Гриша… Надежный он. Добрый… Заботливый. Обо всем спросит. Глаза мозолить не станет. Может, иным быть не может… Или может?

А что если так лучше? Алексей и сам собрался, и Дунайку с собой забрал. Без них Гриша, как барашек. Сам ничего не придумает. Освободиться от них всех. Уверенно жить стали. Силу чувствуют. Из них Иван, старинушка их, самый расчетливый.

Без Орловых — надо же… Не то что Потемкин. Этого не отгонишь. Во дворец вошел, на шаг не отступит. В глаза смотрит. Шальной, говорят. С Орловыми воевать перестал, а все волоком глядит. Завидует.

Потемкин не стал на войну рваться. Не скрывает: мне бы только возле моей государыни, мне бы только вашему императорскому величеству полезным быть. А за себя постоять еще как умеет. Алексея Григорьевича и того в недоумение приводит.

А что если ярмо себе пооблегчить? Алексея с Федором на войну, Потемкина — в камергеры. Веселее станет? Григорий Александрович расстарается, себя не пожалеет.

Так тому и быть. И все равно — значит, ничто Алексея Григорьевича не держит, ни о чем думать не хочет. Быть не может! Это после тех ночей-то? Только если и хочет, братцу дороги нипочем не перейдет — они, Орловы, дружные. Никто им, кроме них самих, не дорог.

Спросила у Гриши: графа Бобринского видал ли? Плечами повел: нешто ему плохо, Катенька, нужда какая? Не мне судить: век бы великого князя не видала. Не задались детки.

Дождаться, когда Орловы уедут, тогда Потемкина во дворец приглашать. Гриша разве что попеняет, да и то вряд ли. Характера у графа нет и воли тоже. Думается, досады не затаил, что от венца отказалася. Посмутнел, да ненадолго. С Алексеем иначе. Была бы я на месте брата — бросила. Не простила.

Шум в антиморе. Так и есть: граф Алексей Орлов с апшидом явился. Что ж, граф, сам судьбу свою решил, на себя и пеняй. Забыть бы тебя — камень с сердца сбросить.

Нет, не так. Обнадежить. Огорчения не скрывать. И… и о принцессе самозванной разведать поручить. Мол, ему одному довериться можно. Какие сомнения — доверие одно. Кому ж как не ему верить? Откажется? Согласится? По-новому о будущем задумается? Ему бы престол, ему бы порфиру да скипетр…

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

…На походе представится вам первою Дания. Относительно к сей короне можете вы на нее совершенно надежны быть и свободно входить в ее гавани; ибо, вследствие тесной у нас дружбы с его датским величеством уверены мы, что тамо вашей эскадре всякая помочь с охотою и поспешностью дана, конечно, будет.

Об Англии справедливо можем мы сказать, что она нам прямо доброжелательна. И одна из дружественнейших наших держав, потому что политические виды наши и интересы весьма тесно между собою связаны и одним путем к одинаковой цели идут. Кроме того, имеем мы с Великобританиею трактат дружбы и коммерции… начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснилися мы откровенно чрез посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что корабли наши приняты будут в пристанях его владения за дружественные…

ПЕТЕРБУРГ

Царскосельский дворец

Екатерина II, А. Г. Орлов

— Я не желала вашего отъезда в армию, Алексей Григорьевич, но не могу и противиться ему. Вы вольны в выборе своих действий. Я никогда никого не держала и не стану держать в золотой, как вы выразились, клетке моего дворца.

— Ваше величество, я имел в виду только то, что мужчине, дворянину, более подобает находиться на полях сражений, нежели бежать от них под спасительную сень царских чертогов.

— Пусть так. Но со времени, что вы выразили свое желание, случились обстоятельства, которые заставляют меня склониться на вашу просьбу с удовольствием и, если хотите, необходимостью.

— Вы знаете мою преданность, ваше величество.

— Да, граф. Я благодарю вас за нее и хочу с вами поделиться трудностями нашей державы.

— Ваше доверие тем более обязывает, ваше величество.

— Вы знаете, что наш флот с Балтики должен был направиться в Архипелаг. Мы обязаны были помочь грекам сбросить ненавистное иго нечестивцев и помочь решить наши давние счеты с Партой.

— Это так понятно, ваше величество.

— Первым флагманом российского флота был назначен, конечно же, Григорий Андреевич Спиридов.

— Он очень немолод, государыня.

— Возраст не всегда и не всему помеха. Я не знаю ничего ценнее опытности, а ее адмиралу не занимать. Да и когда это 56 лет были старостью!

— Я имел в виду не немощь, а естественное с годами ослабление сил.

— На кулачках адмиралу, надеюсь, биться не придется, а что касается знаний, мало кто из молодых сможет с ним потягаться. Он вышел в мичманы едва не в один год с вступлением на престол императрицы Анны Иоанновны. Всю вторую половину ее правления участвовал в морских сражениях против турок в качестве адъютанта адмирала Бредаля. А позже, при осаде Кольберга, командовал двухтысячным отрядом десанта.