Страница 87 из 108
Как Прокурор Союза ССР, к тому же не пользующийся популярностью, Панкратьев, конечно же, не мог что-либо противопоставить тем беззакониям, которые продолжались в стране. Уже через несколько месяцев после его назначения некоторые старейшие работники центрального аппарата обратились с письмом в ЦК ВКП(б), к тогдашнему секретарю А. А. Жданову — о том, что постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года "Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия" указало на "грубейшие искривления советских законов органами НКВД и обязало эти органы и прокуратуру не только прекратить эти преступления, но и исправить грубые нарушения законов, которые повлекли за собой массовое осуждение ни в чем не повинных, честных советских людей к разным мерам наказания, а зачастую и к расстрелам". И далее: "Эти люди — не единицы, а десятки и сотни тысяч — сидят в лагерях и ждут справедливого решения, недоумевают, за что они были арестованы и за что, по какому праву мерзавцы из банды Ежова издевались над ними, применяя средневековые пытки".
В письме утверждалось, что не происходит выправления "линии мерзавца Ежова и его преступной клики", а идет обратный процесс и что пришедший на смену Вышинскому Панкратьев "не может обеспечить проведение в жизнь" решения СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, "в силу своей неавторитетности в прокурорской среде, а особенно в глазах работников НКВД". Это якобы наглядно проявляется на заседаниях Особого совещания, где "решающее значение и окончательное слово" принадлежит не представителю надзора — прокурору, а Берии и его окружению. Прокуроры просили Жданова "взяться за это дело первостепенной важности". "Подумайте только, — продолжали они, — что сотни тысяч людей, ни в чем не повинных, продолжают сидеть в тюрьмах и лагерях, а ведь прошел почти год со дня решения ЦК партии. Неужели это никого не беспокоит? Поговорите с прокурорами специальных прокуратур (железнодорожной, водной), и они Вам расскажут факты, от которых волосы встают дыбом, и покажут эти "дела", этот позор для Советской власти". Наряду с этим прокуроры просили "исправить грубейшую ошибку" с назначением Панкратьева. "Дайте нам высокоавторитетного руководителя, способного дать по рукам и Берии". Старые работники напоминали в письме о том, что прокуроров нельзя на протяжении десятка лет держать "в полуголодном состоянии", что "полуграмотные юнцы" в аппарате НКВД имели оклады вдвое большие, чем прокуроры центрального аппарата, работающие по десять — пятнадцать лет.
Конечно, это обращение ничего не изменило ни в положении самих прокуроров, ни в отношении к органам прокуратуры со стороны властей. Панкратьев продолжал оставаться на посту. По словам Г. Н. Сафонова, Панкратьев во время заседаний Особого совещания первое время пытался защищать протесты прокуратуры и возражал Берии. Но последний с присущей ему наглостью и бесцеремонностью в присутствии работников НКВД и прокуратуры однажды так отчитал его, что после этого Панкратьев вообще перестал ходить на совещания.
При Панкратьеве появилось пресловутое решение Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении арестованных за контрреволюционные преступления лиц только с согласия органов НКВД. В своих воспоминаниях Н. П. Афанасьев так рассказывает об этом. В начале 1940 года к нему, бывшему тогда заместителем Главного военного прокурора, попало заявление члена Военного совета Ленинградского военного округа Магера, арестованного за причастность к "заговору" Тухачевского и других военачальников. Он писал о том, что незаконно арестован, подвергается избиениям и издевательствам. Изучив дело и допросив Магера, Афанасьев выяснил, что занимавшиеся им лица сами арестованы за фальсификацию материалов следствия. Тогда он предложил допросить следователя, и тот признался, что никаких оснований для ареста не было, что на допросах Магера избивали, наказывали "стойками", не давали спать. Афанасьев вынес постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления. С этим он и пошел к Панкратьеву. Тот с постановлением согласился и попросил оставить дело для изучения, но через несколько дней вернул его Афанасьеву, сказав при этом: "А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение? Решали же вы до сих пор дела — решайте и это".
Афанасьев попытался было объяснить, что дело Магера наверняка дойдет до ЦК партии. "Ну и что? — заявил Панкратьев. — Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Магер не виноват. А сейчас давайте кончайте дело сами".
Магер был освобожден из тюрьмы, но неосмотрительно явился в Наркомат обороны, а затем в ЦК партии для решения вопроса о трудоустройстве, и его дело снова "завертелось". Афанасьева вызвал нарком внутренних дел Берия. "Как только я вошел, — пишет Н. П. Афанасьев, — Берия стал спрашивать, на каком основании и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил дело. Я объяснил.
"Да, — ответил Берия, — я вот читаю его дело (оно действительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть "камерная" агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды". Никакой агентуры в деле не было, но Берия повторил: "Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать…"
Утром, едва я пришел на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же набросился на меня: "Что вы сделали с делом Магера? Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин, и теперь черт знает что может быть, и зачем было связываться с этим Магером?" Пока Панкратьев испуганно причитал в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вручил ему "красный пакет" (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный характер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: "Вот видите, чем обернулось для нас дело Магера?"
Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК за подписью Сталина. В ней значилось:
"Слушали: доклад тов. Берия. Постановили: впредь установить, что по всем делам о контрреволюционных преступлениях, находящихся в производстве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД".
В силу личных качеств, в том числе таких, как низкий уровень образования, недостаточная твердость и простодушие, неумение эффектно преподнести властям свою работу (что особенно ярко проявилось на фоне Вышинского — блестящего оратора и эрудита, изворотливого, хитрого и беспощадного), М. И. Панкратьеву трудно было долго удерживаться в кресле Прокурора СССР. Формальным поводом для освобождения его от занимаемой должности 5 августа 1940 года стало якобы не- обеспечение руководства работой прокуратуры по выполнению Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года "О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений".
Сразу же после появления этого указа М. И. Панкратьев и Н. М. Рычков издали совместную директиву, в которой предупреждали работников органов прокуратуры, юстиции и судов о том, что отныне вопросы борьбы с нарушениями трудовой дисциплины должны стать для них первостепенными. Было предложено расследовать дела о прогулах в течение трех дней, а рассматривать в суде в пятидневный срок. Но, несмотря на драконовские меры, дисциплина на производстве существенно не улучшилась, хотя следственными органами только за месяц было возбуждено около ста тысяч уголовных дел. Указ встречал противодействие со стороны как рабочих, так и хозяйственников.
Руководство страны было явно недовольно. По предложению И. В. Сталина этот вопрос даже был включен в повестку дня очередного Пленума ЦК ВКП(б). Г. М. Маленков довольно резко говорил о том, что хозяйственные руководители "больше болтают о дисциплине, а не насаждают ее", что органы прокуратуры проявляют пассивность и перестраховку, а суды медленно рассматривают дела. Особенно уничижительной критике была подвергнута инициатива Панкратьева и Рычкова о проведении показательных процессов. Когда Сталин сказал, что своим ошибочным приказом Панкратьев "не вооружил своих людей на местах, а дезорганизовал", судьба его была фактически предрешена — 5 августа 1940 года он был освобожден от должности Прокурора Союза ССР. Ольга Сергеевна вспоминала: "Я узнала о том, что его сняли, из газет и сразу вылетела к нему из Сочи. Он очень переживал, но старался не подавать виду. Говорил: "Не волнуйся, за мной ничего нет, я кристально чист. Вы с Алечкой можете спать спокойно".