Страница 29 из 46
Однако Цунаёси тоже начал чувствовать себя плохо, очень плохо. Он страдал, помимо прочего, оттого, что у него не было наследника мужского пола, и в конце концов счел это следствием давнего греха, совершенного в прошлой жизни. Его мать, которую он почитал, нашла ответ в астрологии: Цунаёси родился в год Собаки, и это могло означать либо то, что в одном из прошлых воплощений он был жесток с одной или несколькими собаками, либо то, что позже он переродится в теле подобного животного. Поэтому в 1687 г. Цунаёси издал еще несколько эдиктов о защите живого вообще и особенно о защите собак. Он велел собирать в Эдо бродячих собак и селить их в приюте, организованном в долине Мусаси, в то время как за жестокость к животным сурово наказывали, мучителей могли приговорить к смертной казни, чего современники ему не простили.
Сегодня трудно оценить влияние подобных действий; бесспорно одно — никто не воздал сегуну должное за его благотворительные дела, вполне реальные, пусть даже представления того времени могут нас шокировать. Цунаёси получил лишь саркастическое прозвище «Ину-кубо», «собачий сёгун». Такова история, которую скоро триста лет как рассказывают хронисты. Современный историк может увидеть здесь и другое: весьма последовательное буддийское мировоззрение, питавшее очень современную чуткость к сообществу всех живых существ, но слишком мало соответствовавшее представлениям времени — не жалевшего крови ни людей, ни животных, — чтобы несчастный сёгун не стал объектом насмешек, сказавшихся в конечном счете и на его деятельности.
Энгельберт Кемпфер (1651–1712) был немецким врачом и авантюристом по духу. В 1689 г. его назначили в Батавию офицером санитарной службы; ему выделили кабинет — простое открытое помещение на набережной порта. Счастливой звездой для Кемпфера стал Иоханнес Камфиус (1635–1695) — в то время директор местного бюро Нидерландской Ост-Индской компании. Камфиус хорошо знал Японию: он несколько раз побывал на унылом островке Дэдзима в Нагасаки и подорвал свое здоровье, пересекая в плохую погоду холодную вулканическую область Хаконэ (в том горном массиве, где находится знаменитая гора Фудзи); эту территорию, сегодня самое туристское место, — величественную, со снегами и серными фумаролами — надо было пройти, чтобы попасть в Эдо и засвидетельствовать почтение сёгуну, что иностранные купцы были обязаны делать ежегодно. Камфиус, вопреки или благодаря этим неудобствам, которые местные жители с грехом пополам пытаются преодолевать, безоговорочно восхищался японским образом жизни. Вернувшись в Батавию, он не успокоился, пока не построил себе дом, какие строили на архипелаге, и бесцеремонно навязывал гостям блюда японской кухни, а также свежеизготовленные деревянные палочки, чтобы есть эти блюда. Итак, это голландец Камфиус убедил немца Кемпфера отправиться в свою очередь в Японию: ему казалось, что культура, тонкая наблюдательность этого врача в сочетании с даром точного, если не вдохновенного рисунка позволят тому одновременно расширить связи с сёгунатом и провести превосходное обследование страны, богатой разнообразными возможностями и при этом труднодоступной. Оба тщательно подготовились к путешествию, при этом директор позволил врачу широко пользоваться библиотекой японской литературы, которую он собрал.
Результатом стал столь детальный отчет голландской делегации во главе с Кемпфером, что он и по сей день служит для воссоздания важных сторон архитектурной истории Киото или Эдо. Прежде всего он с большой точностью описывает обе аудиенции — официальную и неофициальную, — которые сёгун Цунаёси дал иностранцам. Цунаёси, его близких и жен, сидевших, согласно протоколу, за ширмой, очень забавляли позы, которые принимали голландцы, когда их просили здороваться, петь, танцевать; высшей точки веселье достигло, когда путешественники согласились снять и показать различные части своей одежды и даже удалить свои парики. Кемифер, на которого это, похоже, не произвело большого впечатления, действительно как мог удовлетворил любопытство сегуна; он не преминул, чтобы вознаградить себя за это, тайком понаблюдать за хозяевами, насколько это позволяла поверхность ширм, экранов и присутствие недоверчивых телохранителей. Он не пишет, видел ли изящных собак, которые были постоянными спутниками сегуна.
Потом группа иностранцев вновь двинулась по дороге Токайдо, чтобы вернуться на Дэдзиму, в Нагасаки. И Кемпфер постоянно рисовал. Его взгляд был уникальным в том смысле, что сюжеты, которые он считал нужным фиксировать, имеют лишь отдаленное отношение к обычным темам японской живописи, хоть бы и жанровой: хижины бедняков с удобно устроенными туалетами в красивых местах — взгляд врача был практическим, даже социальным. А когда он пересекал сельскую местность, ботаник тщательно отмечал растения, интересовавшие его, а также химический состав почвы, в которой они росли. Благодаря этому сообщение Кемифера о его путешествии — далеко не просто отчет о зарубежной поездке, которых столько опубликовано с 1650 г. Оно представляет собой нечто вроде фотографии Японии 1690-х годов. Однако записные книжки врача и текст, изданный в 1727 г. в Европе, уже после его смерти, на английском языке, подготовленный редакторами, которые не знали Японии и не имели никакого шанса понять соображения автора, разделяет целая бездна. Такая же подгонка под издательские нормы и приспособление к предполагаемым вкусам публики сказались на обработке рисунков Кемпферa, иногда неумелых и скупых, но всегда точных. Голландское и французское издания, сделанные на основе английского, — они даже использовали медные гравировальные доски последнего для иллюстраций, — лишь несколько шире распространили искажения и приукрашивания, сделанные в чисто коммерческих целях. Что касается немецкого издания, вышедшего лет через пятьдесят, его редакторы ограничились тем, что поместили напротив тех же искаженных полосных иллюстраций текст, судя по аннотации, переписанный и переделанный в духе того времени. Оригинальную рукопись Кемпфера, написанную по-немецки, лишь недавно нашел один современный издатель, уважительно относящийся к филологии.
XVIII в. начался плохо. В 1703 г. землетрясение большого масштаба разрушило Канто. Правительство, разумеется, ничего не сумело сделать, кроме как поменять название эры, которая, сначала способствуя экономическим успехам, теперь как будто навлекла на себя гнев природы. Так кончилась эра Гэнроку.
Последующие времена, как все и ожидали, были трудными. С 1704 г. участились крестьянские восстания против налогов: эти бунты, хотя их очень жестоко подавляли, в течение XVIII в. делались все более неприятными и наконец стали хроническими. Цунаёси тоже больше не благоденствовал: как и его верный советник счастливых времен, он был убит, вероятно — собственной женой, которая немедленно, не имея возможности избежать участи, которую навлекла на себя, покончила с собой.
Однако самочувствие клана Токугава улучшилось. После кратковременного правления двух сёгунов, каждое из которых длилось всего по три года, пришел сёгун Ёсимунэ. Он оставался на посту почти тридцать лет, то есть в течение жизни целого поколения (1716–1745).
Новый повелитель Японии был прозорливым администратором, который долго управлял леном в качестве даймё, прежде чем достиг верховной должности. Он сохранил вкус к личной власти и предпринял реформы, к которым такие мыслители, как Араи Хакусэки (1657–1725) — знаменитый специалист по Конфуцию и конфуцианству, тексты которого он адаптировал для Японии, — призывали уже много лет. Безошибочно распознав (он сам был ее жертвой в период пребывания даймё) главную причину плохого состояния государственных финансов, за счет которых существовала вся административная система даймёи ленов, Ёсимунэ прежде всего озаботился издать законы против роскоши. От этого больше всего пострадали ремесленники, производившие предметы роскоши, и торговцы этими предметами: на жалобы на неуплату, которые поставщики подавали властям, негодуя на безденежных самураев, наложили мораторий. В основу этого комплекса мер была положена социальная мораль конфуцианского типа, выражавшая презрение к торговле, зато возносившая до небес добродетели крестьянского общества и сельской работы, что парадоксальным образом, как в Китае и по тем же причинам, обернулось против земледельцев: коль скоро все общество жило за счет их труда, их официально очень почитали, но и угнетали так, как, может быть, никогда прежде.