Страница 175 из 178
И Петр увидел, что Терентий действительно отрекся от мира. Все дела правил тот толстяк, выходец из Польши, которого встретил Петр. Он и судил, и жалованье выдавал, и казнил, и рядные записи вел. Все он, а Терентий только молился.
И в городе говорили:
— У нас не воевода, а монах!
Царский поп при крошечной церкви с ужасом шептал Петру:
— Живу и каждый день за свою душу трепещу. Совращает меня: восходи в старую веру! Велит петь по-старому и не служить на пяти просфорах. А я разве могу? Он же мне смертью грозит!… Беды!… Бает, сюда протопоп Аввакум будет. Тогда и вовсе беда! Посохом заколотит!
Петр вздыхал и качал головою. Что сделали с братом? Был он могуч, был он светел умом, а теперь и хил стал, весь сгорбился, и умом затемнился словно.
— Брат, — сказал он ему однажды, — неужели тебе в радость заточение сие? Я у царя силу имею. Скажи слово, что каешься, и тебя мы на Москву вернем!
— Меня? К царю? — Глаза Терентия загорелись злым огнем. — К самому антихристу! Избави Господи! И не говори мне этого! Здесь, в тишине обретаясь, я скорблю и о нем, и о вас всех. Там распалился бы тигром и разметал бы капища ваши. И не говори мне этого!…
Петр поник головою.
Однажды Терентий со светлой улыбкой говорил ему:
— Было мне в ночи видение. Приходила ко мне Божья страстотерпица, лампада неугасимая, Федосья Прокофьевна. Приходила вся в белом и манила меня за собою вверх, туда! — Терентий показал на небо. — А там ангелов хоры и сам Христос, и так сладкогласно поют, и аромат от них сладкий…
— Ты помнишь ее? — спросил Петр.
Терентий даже вскочил на ноги.
— Ее ли забыть мне? — вскричал он. — Помню ее светлым видением, когда она знатной боярыней была, помню, когда она, как некий ангел, чумных подбирала с дороги. Помню поучения ее и последнее прощание. Ох, великомученица! — Он закрыл лицо руками, потом отнял их и продолжал: — Я не хотел ехать, не принявши благословения ее, и сподобился!… Я ждал две ночи. Ждал в Чудовом монастыре, когда ее еретики улещали, да не улестилась она. Ждал на ямском дворе, когда мучили ее палачи и жгли ее белое тело, власяницею изодранное! Ах, страстотерпица! Я вошел к ней в темницу, а она лежит на рогожах, вся в крови, железами скована, а лик ее светится, яко звезда вечерняя. Ты ли, Терентий? Я, мати моя! И она дала мне: лобызать свою руку и говорила мне: не бойся за меня, миленький; Он, Христос, голубчик наш, и того более страждал… А я плакал, у ее рогожи валяясь… Ее ли забуду!…
По лицу его текли слезы. Он весь преобразился, и Петр невольно проникся умилением и удивлением к этим людям.
«Крепка в них правда, — думал он, — а я только за царя держусь!…»
Через две недели он простился с братом.
— Прощай уже навеки! — сказал Терентий. — Здесь я свой покой приму!
— Ну вот! — стараясь казаться веселым, ответил Петр. — Еще свидимся…
— Там! — Терентий указал на небо, а потом прибавил: — Если покаешься…
— Жене-то накажи, чтобы сюда не ехала, — сказал он еще раз.
Петр поехал. Отъехав немного, он оглянулся. За посадом на голом месте стоял Терентий, подняв благословляющую руку. Солнце закатывалось и озаряло его багровым светом.
«Словно кровью облитый», — подумал Петр и вздрогнул от тяжкого предчувствия.
Три месяца спустя напали на острожек киргизы и всех в нем перерезали.
XVIII НОВОЕ ЛОМИТ СТАРОЕ
Был ранний утренний час. Боярыня Катерина Ивановна сидела в своем терему за пяльцами и то и дело взглядывала в окно, где кружил крупными хлопьями белый снег, и тяжко вздыхала.
Княгиня Дарья Васильевна с усмешкою говорила:
— Все своего ждешь? Пожди, скоро будет! Теперь и вора казнить успели, недолго и ему приехать. Надо быть, к моему соколу заехал.
— Долго уж очень! — вздыхала Катерина.
И вдруг в терем ворвалась Лушка и диким голосом закричала:
— Приехали!
Катерина вскочила, бросилась к двери, и в ту же минуту ее обняли и подняли сильные руки Петра.
— Голубка моя!…
— Сокол ясный!…
— Тосковала?
— Дай нагляжусь на тебя…
— А деточки?…
— Тут они.
— Тьфу! — не выдержала жена Терентия. — На людях не зазорно! — И она вышла из горницы.
Петр и Катерина не знали, как и обласкать друг друга, и к их радости присоединились и дети, а внизу в сенях так же миловались Кряж с Лушкою и Кряж говорил:
— Поженимся! Князь обещал и всех детей крестить!…
В горницу вошли старики.
— Ишь, заспесивился! К старикам и не заглянул. Плеткой бы тебя! — ласково сказал старый князь. Петр повалился им в ноги, а потом встал и начал обниматься с ними.
И все дружной семьею сошли в трапезную. Петр жадно ел и пил и озабоченно приговаривал:
— К царю бы поспеть!
— Успеешь, соколик! Кушай! — говорили женщины и передавали ему все новости. А их было немало.
Милославские совсем в силе упали. Матвеева, Артамона Сергеевича, в думные бояре произвели. При дворе веселие да игры. Приехал немец Иоганн Готфрид Грегори и во дворце комедии ломает. Царь ему палату выстроил. Таково-то занятно!
— Вот и нонче будет! Царь тебя беспременно позовет, — сказала Катерина. — Я с царицею буду!
Петр слушал и стыдился рассказывать свои новости. Не хотел омрачать общей радости. Что рассказать ему? Видел он кровь, реками льющуюся, и разбой, и убийство, и мучительные казни. Видел Анну в заточении, Терентия, чуть не безумного. Анелю… Там скорбь безысходная, а тут светлая радость. И он молчал…
Царь принял его ласково, а Матвеев расцеловался с ним.
— Ведомо, ведомо твое старание, — сказал ему царь, — после я о награде твоей удумаюсь. Теперь иди домой, чай, жена заскучала, а ввечеру ко мне приезжай. У нас тут немец комедь с пляскою показывает. Как зовется-то?
— Балет, — сказал Матвеев.
— Балет! Вот на балет и приезжай! Прощай покудова что…
И вечером Петр увидел балет. В большой палате были устроены помост для актеров и места. Сбоку, в отдельной горенке, сидели царица и боярыня, смотря на помост через решетку. Царь сидел на стуле, а вкруг его стали бояре, и ближе всех Петр с Матвеевым.
Вот заиграла музыка и раздвинулся на обе стороны занавес, Петр смутился.
— И музыка? — тихо сказал он. Царь услышал и засмеялся.
— Они хоть и немцы, а без музыки, слышь, что без ног. Совсем плясать не могут. Ты смотри! — И царь весь отдался зрелищу.
Выскочил мужчина (его Орфеем назвали) с цимбалами и стал так-то ловко ногами выкручивать, что твой скоморох!… Потом упал на колени и стал царя славить.
После этого действо началось. Играли Эсфирь. Все как по Писанию.
Цезарь, Ассуир с длинною черною бородою, и Эдисса, и Мордохей, и Аман — и все они играют и пляшут, и не знаешь, что чего лучше…
Петр смотрел, затаив дыхание, а царь приговаривал:
— Чудно! Дивно! Назидательная история и зело потешна!…
А в это же время в далеком Боровске кончалась Морозова [76].
Ее держали в великом утеснении, в земляной яме, над которой бессменно ходил стрелец, разлучая ее со всем миром.
Тело ее покрылось язвами, во рту образовалась цинга; с нее сняли оковы, но не облегчили ничем ее участи.
В эту ночь она почувствовала близость смерти.
— Милый! — сказала она стрельцу. — Господь зовет меня к себе, а у меня зело грязна сорочка моя. Не подобает мне, чтобы тело мое в нечистых одеждах легло в мать сыру землю. Вымой для Господа Бога!
И стрелец умилился ее просьбою и вымыл ее сорочку.
Она облачилась в нее и тихо скончалась в ночь с первого на второе число ноября.
Тело ее завернули в рогожу и схоронили рядом с ранее умершей сестрою ее.
П. М. Строев, посетивший Боровск в 1820 году, видел на городище у острога камень, к которому боровские жители имеют особое почтение и даже кланяются ему до земли. Они рассказывают, что под камнем погребены две княжны, сожженные татарами.
76
В действительности она умерла двумя годами позднее. (Примеч. автора.)