Александр II

– Генерала хоронят, – говорили в толпе любопытных.

Порфирий был произведён в генералы и получил назначение губернатором в далёкую окраину – это было очень видное и самостоятельное место. Перед отправлением к месту службы он взял двухмесячный отпуск и решил совершить паломничество ко Святым местам, в Палестину.

Паломничество это состояло в том, что они с женою сначала ехали до Одессы в купе первого класса, потом в отдельной каюте нового прекрасного пассажирского парохода «Царь» Русского общества пароходства и торговли, с остановками в лучших отелях, до Яффы, а в Иерусалиме были прекрасно устроены в Горней женской обители у матушки-настоятельницы. Эта новая Горнея обитель была основана на том месте, где, по преданию, находился во времена Спасителя дом Захарии и Елизаветы, куда приходила Божия Матерь – «вставши же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну в город Иудин и вошла в дом Захарии и приветствовала Елизавету…» [228]

Здесь окружили Порфирия и Лилю такие дивные, святые воспоминания, что сердца их растопились, и стали они верить в чудо.

Только что кончилась литургия. Чинными рядами выходили монахини из светлого храма и спускались через сад к трапезной.

Блестящий гравий хрустел под их лёгкими шагами. Стройные кипарисы, раскидистые смоковницы, цветущее алыми цветами гранатовое дерево, алоэ, воздушные эвкалипты, палево-жёлтые розы, богато цветущие вдоль каменной ограды дикого камня, – всё сверкало и благоухало под знойным палестинским солнцем. Синее небо было такого голубого цвета, что графиня Лиля глаз не могла оторвать от него. Казалось, что святость мест, освящённых пребыванием здесь Сына Божия, отразилась и на природе.

У Лили земля горела под ногами. Её походка стала лёгкой и воздушной. Душа её точно растворилась в прозрачном эфире. Она стояла в стороне от дорожки и смотрела на проходящих с опущенными головами монахинь. Одна, проходя мимо Лили, приподняла голову и посмотрела на Лилю. Ясные голубые глаза в опушке длинных ресниц спокойно и бесстрастно глядели на графиню из-под чёрного монашеского куколя. Лиля увидела матовую бледность прекрасного и будто знакомого, родного лица, красивый рисунок поджатых губ. Точно что-то толкнуло её. Она крепко схватила Порфирия за руку.

– Смотри! Вера! – прошептала она в страшном волнении.

Монахиня опустила глаза. Сходство исчезло. Она не могла не слышать шёпота Лили. Ни одна черта не дрогнула на её лице. Только ещё строже были поджаты бледные губы и казались суше.

В покоях матушки-настоятельницы за чаем с каким-то особенным апельсиновым вареньем графиня Лиля соответственно месту рассказывала матушке-настоятельнице и матушке-казначее о том знамении, какое было явлено киевскому схимнику Алексию Голосевскому 1 марта 1881 года.

– Вы Алексия того знаете, матушка? – спросила Лиля.

– Да нет, Елизавета Николаевна, видать не сподобилась, а слышать много чего слыхала. До десяти лет немым был, а после, по молитве, стал сразу говорить и пошёл служить Богу. А вот про знамение-то я и не слышала ничего. Расскажите, милая.

– Вынимал тот Алексий в чине иеромонаха 1 марта за жертвенником частицы о здравии, и только вынул о здравии государя Александра II и говорит сослужащему с ним отцу диакону: «Поосторожнее надо, отец диакон, на частицу вино чего пролил! Красная, как в крови, частица…» Диакон смотрит с удивлением, что такое говорит отец архимандрит: частица совсем белая. «Батюшка, отец Алексий, – говорит диакон, – да что вы, частица же белая…» «Что вздор мелешь, – говорит отец Алексий, – красная частица, в крови выкупана…» Тогда никто ничего не понял, а после-то всё объяснилось. Прозорливец был отец Алексий.

Графиня подождала, когда мать-казначея вышла из покоев и они остались наедине с матерью-настоятельницей, и сказала доверительно:

– Я вот о чём хотела спросить вас, матушка. Проходили сейчас из церкви монахини, и между ними одна была, такая красивая, с голубыми глазами, и совсем молоденькая.

Настоятельница радостно засмеялась.

– Ну, знаю, знаю, – сказала она. – Все её примечают. Это сестра Вероника. Ангел – не человек. И работает как, и молится!..

– Матушка, может быть, этого и нельзя, я прошу вас открыть только мне и мужу, кто такая была в миру эта сестра Вероника?

– Мы не можем никому, Елизавета Николаевна, открывать мирское прошлое наших чад. Это как тайна исповеди.

– Даже если на то есть особые, очень важные обстоятельства? Я вам расскажу, в чём дело.

И графиня Лиля, торопясь и довольно сбивчиво, рассказала о Вере, о её странностях, о том, как Вера пропала вскоре после цареубийства, как думали, что она наложила на себя руки и утопилась, и как никто её больше не видел.

Настоятельница слушала с большим вниманием рассказ графини Лили.

– Что же, много бывает загадочного в мире, Елизавета Николаевна, – сказала тихо и в глубокой задумчивости настоятельница. – Но ничего такого сказать вам про сестру Веронику не могу. Просто не знаю ничего такого. Она ангельский чин приняла и с ним отрешилась от всего земного, ушла от мира. Кто она была – я не знаю. Пришла она к нам точно два года тому назад, летом, с партией богомолок, всё больше простых крестьянок. Пришла из Яффы пешком, с клюкою, в чёрном, очень бедном платье и осталась на послушании. Рабо-отала! Так ни раньше, ни после никто у нас не работал. Видите – какой сад. Всё её руками создано. Ручками своими нежными тяжёлые камни на гору таскала, землю набрасывала и любила цветы. Поэтическая натура. Ну, да у нас о прошлом не принято расспрашивать. Что было в миру, нас не касается. Я и сама слышала что-то про Веру Ишимскую… Так у нас тайна исповеди – тайна по гроб и дальше. Год тому назад постриглась – стала Вероникой и ушла из мира. Пока послушницей была, могли мы сказать её имя – теперь никак это невозможно, и не гневайтесь на меня за то. Наша Вероника образец целомудрия, чистоты телесной и душевной, добролюбия и трудолюбия, и не нужно смущать её души, примирившейся со своим положением. Она у нас и посейчас садом заведует.

– Вы нам, матушка, – вмешался Порфирий, – только скажите, какая она – блондинка или брюнетка?

Матушка шутливо замахала рукою на Порфирия и даже пальцем ему пригрозила:

– Ка-к-кой! – С прежней светскою кокетливостью былой светской дамы сказала она: – И ни блондинка и ни брюнетка – а монахиня. Не напрасно волосы мы обрезаем да куколем покрываем. Платом лоб укручиваем, чтобы женскими прелестями никого не смущать. Монахиня Вероника не пожелала открывать тайну своего прошлого – значит, имела на то основание.

Вероника как будто стала скрываться от приезжих гостинников. Только ещё раз удалось Порфирию увидеть её, когда она работала в саду, и Порфирий стал после этого уверять графиню Лилю, что усмотрел на её верхней губе чёрный пушок, какой не мог быть у блондинки.

Графиня Лиля даже не на шутку рассердилась на Порфирия.

– Будет тебе! – говорила она, устраиваясь в каюте парохода, стоявшего в Яффе. – Сказал! Усики! Брюнетка! Что же, ты хотел, чтобы та страшная, на морском берегу, зарытая без молитвы – была нашей Верой? Нет – именно монахиня Вероника и есть наша милая Вера. У Веры всегда была склонность к мистицизму, к возвышенному. Мирское её не удовлетворяло. Подумаешь! Афанасию она отказала. Последнее время, перед тем как исчезнуть, помнишь, твоему отцу всё Евангелие читала. Неспроста это было. И всегда была такая скрытная. Где она ходила, с кем она виделась, разве мы когда-нибудь знали? Может, и тогда она молиться ходила, с Божьими людьми видалась… И я так счастлива, что мы наконец нашли нашу Веру… Так жутко было всегда думать о том, что мы видели тогда на берегу. Мне даже часто снилась она. Жаль, умер Афиноген Ильич… Каким было бы это ему утешением… А теперь – всё в порядке. Монахиня Вероника… И – красота! За садом ходит. Ишимская! Несказанная прелесть их Горний сад… Ты куда положил букет роз, что дала нам настоятельница? Вероника его резала. И банку с вареньем из апельсинов? Я такого варенья и не видала никогда. Цельными плодами сварено, и – сочно!.. Жалко, рецепта не спросила, как оно делается. Ну вот – банку на сетку! А качка будет, нам на головы и полетит – хорошо разве будет?

228

Евангелие от Луки. Гл. 1, ст. 39 – 40.