Оппозиция его Величества

Ермолов последовательно критикует все действия правительства — и препятствия, которые чинят Воронцову, стремившемуся занять место Ланжерона, Новороссийского генерал-губернатора, и «несчастную историю Граббе», своего любимца, когда-то адъютанта; особое недовольство вызывает у него внешнеполитическая деятельность царя, унижающая, по его мнению, Россию: «Великодушно стремление Государя сохранить в Европе мир и тишину… Но предание греков на истребление сохранит ли наше достоинство? Черное пятно сие не изгладится из истории нашей и нынешнего царствования. Кто не видит, что мы теряем существенные наши выгоды? Какую боязнь внушает Англия, народ совсем не страшный. Вся беда, что редок у нас будет сахар и кофе, и щеголих юбки не будут английские. Дела Италии и Испании нам очень нужны и конгрессу до них дело!» Здесь Ермолов уже говорит как П. А. Вяземский. Он хорошо видит связь между общим ходом дел в стране и частными словно бы эпизодами служебных неудач ярких, талантливых людей, вроде Давыдова и Граббе. П. Х. Граббе, активный член Тайного общества, до весны 1822 г. командовал Лубенским гусарским полком, а затем был уволен якобы за нарушение субординации, но на самом деле за «карбонарство» (слово, ставшее модным после 1820–1821 гг.). Закревский об этом знал и сообщил Ермолову, который отвечал, что не верит «сделанному о нем замечанию».

В ноябре 1822 г. Ермолов писал Закревскому: «Ты забавно описываешь, как Сакен действует с Милорадовичем, но больно видеть, что Государь не может свести двух человек вместе, чтобы они не перессорились. Неужели в личной вражде нельзя не вмешивать службу? Кажется, что это две вещи совершенно разные. Какие странные свойства людей, и сии, выставлены будучи на первейшие степени государства, находясь на виду, дают собою другим пример весьма развратный.

Как часто у нас люди не на своих местах, и ей Богу — нельзя требовать от нас такого ослепления, чтобы мы даже того и не видали. Почувствуешь или увидишь, тотчас же запишешься в карбонари! Счастливы люди свободные, никакими должностями не обязанные. Вот чего я добиваюсь всем сердцем» [237].

Ермолова, скорее всего, действительно забавляло, что командующий 1-й армией Сакен и генерал-губернатор столицы Милорадович делают на публике вид, что незнакомы друг с другом. Ермолов знал обоих 20 лет, и они не принадлежали к числу уважаемых им людей. А вот укор царю за неумение (или нежелание?) «свести двух человек вместе, чтобы они не перессорились» очень слабо маскирует другой, гораздо более серьезный упрек в адрес царя. Ведь никто иной, как он выдвинул этих людей на «первейшие степени государства».

Легко заметить, что раздражение Ермолова идет как бы по нарастающей и достигает пика в резкой формулировке, открывающей следующий абзац: «Как часто у нас люди не на своих местах». А затем, произнеся не самые верноподданические слова о записи в карбонарии, Ермолов как будто спохватывается и начинает мечтать о покое. Фраза «почувствуешь или увидишь, тотчас запишешься в карбонарии» настолько много обещает, на первый взгляд, что невольно захватывает дух. Неужели?

Минутная ли эта вспышка «пламенного характера» Ермолова или же пункт программы? Во всяком случае отчетливее всего тут слышится мысль о том, что правительство само своей неразумной политикой если не плодит революционеров, то возбуждает недовольство людей, весьма далеких в принципе от «карбонарства». Именно в эти годы начинает всерьез рушиться тот союз Власти с лучшими людьми страны, который установился в XVIII веке. Вспомним письмо Давыдова к Киселеву, в котором он говорит, что правительство «само поставляет осаждающим материалы».

«Кто же может угодить?»

Наконец, во 2-й половине 1823 г. наступил последний этап «затемнения». После резкого столкновения с Аракчеевым Волконский был отправлен на воды в Карлсбад. Его место занял Дибич. Закревский получил должность генерал-губернатора Финляндии и командира Отдельного Финляндского корпуса, а дежурным генералом вместо него стал Потапов. Место Дибича в 1-й армии занял Толь, ставший генерал-адъютантом. За неделю до этого Гурьев уступил свою должность Канкрину, также избранному Аракчеевым. Вскоре вместо Кочубея министром внутренних дел стал приятель «Змея» Кампенгаузен; наконец, кресло умершего военного министра Меллера-Закомельского занял Татищев, еще одна креатура Аракчеева. Торжество временщика отныне было безраздельным.

«Сожалею только о том, что со временем, конечно, Государь узнает все неистовства злодея (Аракчеева — М. Д.), коих честному человеку переносить нельзя, открыть же их нет возможности по непонятному ослеплению его к нему; между тем растеряет много честных людей и восстановится прежнее лихоимство и беспорядок в ходе дел», — писал Закревскому Волконский в октябре 1823 г. [238], оскорбленный так глубоко, как может быть оскорблен человек, с детства бывший другом и помощником монарха, 27 лет прослуживший ему верой и правдой, и которого монарх сбросил, как надоевшую кошку с колен.

«Теперь прочным образом основалось царство немцев», — выразил свое и общее мнение Ермолов.

Закревский, правда, перед уходом сумел хлопнуть дверью. Он напечатал небольшим тиражом свой «Отчет… по управлению дежурством Главного штаба» и разослал его «искренним друзьям». Этого было достаточно, чтобы «Отчет», весьма откровенный по части изображения недостатков системы, стал достоянием публики. Уже позднее Киселев писал Закревскому, что некоторые считают, что отчет дает возможность врагам Закревского подтвердить «вымышленное обвинение в гордости» его. «Некоторые мысли, резко изъясненные, пугают уши, к тому не привыкшие», — писал Киселев. Закревский с обычной прямотой отвечал, что мысли «пугают уши» потому, что «у нас истина дерет всегда слух, разнеженный беспрестанной лестью, и что от непривычки слушать таковую за каждое смелое обличение своего образа мыслей заслуживаешь нарекание [в] дерзости» [239].

Однако все это мало утешало Закревского. Финляндское «герцогство», как говаривал Ермолов, совершенно не прельщало Арсения Андреевича. Для него это был чужой край, который незнание языка делало еще более чуждым, где не было знакомых, привычной среды и возможности вести регулярную переписку с друзьями. Он, как это водилось, пытался отказываться от этого назначения, но царь настоял, и он покорно отправился туда в полной уверенности, что ни малейшей пользы принести не может.

С конца 1823 г. кризис, о котором мы говорили выше, переходит у наших героев в апатию. Это слово, пожалуй, точнее других характеризует их душевное состояние в то время. Служба стала не в радость. Перемены в Главном штабе были не просто кадровыми перестановками. Менялось само направление, характер его деятельности, что не могло не отразиться на функционировании армии в масштабах всей страны. Волконский и Закревский при всех недочетах много делали для армии, хотя бы потому, что не давали окончательно «разгуляться» Аракчееву. Они много помогали Ермолову, Сабанееву, Киселеву и Воронцову в преодолении обычных бюрократических препон. Ускорение рассмотрения их ходатайств серьезно облегчало их деятельность как командиров, особенно если учесть общее меланхоличное движение дел в стране.

Теперь все пошло по-другому. Ермолов писал Закревскому: «По делам весьма примечаю я, что не с тобою, но с другими имею я дело. Лежат представления без разрешения, являются отказы, которые можно бы и даже было бы прилично не делать. Делаются шиканские запросы и надобно будет бросить немецкое царство. Словом, изобретаются все средства поселить к службе всякого рода охлаждение». Ермолову вторит Киселев: «Деятельность моя ускромилась, или лучше сказать притуплена бездействием начальства, которое меня с учтивостью терпит… Убеждение в бесполезности заставит сложить ярмо, которое шесть лет ношу и которое при вас и от вас, любезные друзья, меня не тяготило, но теперь честолюбие без пищи и пожертвование без цели; остается ожидать приговор судьбы, который кончит суетную жизнь, химер посвященную, для начатия другой, менее блистательной, но более полезной» [240]. Вероятно, в этих строках есть и желание как-то утешить, сделать приятное Закревскому, но не только оно. Не лучшим образом настроен и Сабанеев: «Воронцов так же сед, как и я; мы живем с ним по соседству и нередко видимся… Что за удивительный человек, дай Бог таких людей более, но и им недовольны. Кто же может угодить? Никто, да и не надо угождать. Иди по чистой совести и по стопам заповеди, вот и все искусство управлять людьми, т. е. для управления людьми надобно сперва уметь управлять собою». Ясно, кому адресует Иван Васильевич это пожелание. В 1824 г. Сабанеев временно командовал 2-й армией и за несколько месяцев сэкономил 1,6 млн. руб. в сравнении с прошлогодней сметой. Однако царь не сказал ему и «полслова» благодарности: «Такое равнодушие к службе ревностной (если находят командование мое таковым) службе вредно, а мне унизительно. Так и быть. Покуда смогу служить буду я с тою же ревностию, как всегда» [241]. Закревский в декабре 1824 г. подал в отставку, но царь отклонил его прошение.

237

Там же, с. 396, 401.

238

РИО, т. 73, с. 81.

239

РИО, т. 78, с. 139, 287.

240

РИО, т. 73, с. 425, т. 78, с. 140–141.

241

РИО, т. 73, с. 592, 595.